Может быть это второе — вокруг колонны, одни розоваты, сверху идёт жёлтый свет — я могу двигать руками — сверху свисают какие-то тени и иногда шевелятся. Выше идёт жизнь больших — они что-то решают, они бросают под стол для щенка кости от курицы, но это я — не щенок, они об этом не знают. Я научился уже всюду ползать и приобщился к их жизни.
А это было в яслях — мне очень скучно, и не пролезть через прутья ограды. Я устал грызть попугая за его толстый пластмассовый хвост, причём нисколько не вкусный. Рядом лежало пасхальное яйцо из дерева — мне оно было, как дыня сейчас — в рот ни за что не засунешь. Мне оно что-то напомнило, и я, отчётливо помню, подумал — «А, они знают и ЭТО!». И после этого теменем начал смотреть на других в комнате-зале, на их свеченье. Тихо, но уже не скучно.
Потом, уже через год, в тех же самых яслях — нас повели на прогулку, зима, и всех одевают в пальто или в шубы…, валенки, варежки, шапки с резинкой — всё это долго, а я уже давно одет, и мне мучительно жарко. Девочки, мальчики — мнутся у двери, когда её открывают — за нею свет ослепляет.
Тоже зима, во дворе возле дома меня поставили в снег по колено, из-за большого пальто я не могу по нормальному двигать рукою с лопаткой, да и копать уже не интересно. Вставив лопатку в снег ручкой, я начинаю вдруг ею крутить — и на снегу возникает воронка. Как оказалось, за мной наблюдали — он, как и я неуклюжий в одежде, был вставлен в снег рядом сбоку, и он смотрел с любопытством. Я дал ему покрутить снег лопаткой. Так, лет на десять, я получил друга Мишку.
Пять первых воспоминаний, два первых года.
…Лишь один случай запомнился как негативный — меня тогда в первый раз повели стричься. Когда меня усадили на кресло, я ей сказал, что не надо, она, сюсюкая, не обратила вниманья. Я много раз ей сказал, вырывался. Она не слушала, я для неё был болванкой. И сталью ножниц она начала резать все мои волосы-память, я понял, что ничего не поделать, но не простил — когда кошмар был окончен, вслух пожелал ей плохого. И умерла, в тот же вечер. Связано ли это было со мной, я не знаю. Мне её не было жалко, если она не могла слышать слова другого. (Хотя, конечно, позднее я дрался, и раз стал зверем — в ответ на подлость так разодрал парню щёку ногтями, что на всю жизнь он остался со шрамом, после того «завязал» с этим делом.)…
Потом четыре года в жизни моей детский сад — главное, что я запомнил из тех долгих лет, это единство со всеми. Кто-то, конечно, был в чём-то слабей, кто-то порой делал гадость — как за себя было стыдно, и как себе я старался помочь, и как себе они мне помогали. Шляпы-панамы и белые трусики, кто-то порой с животами навыкат, все, как гусята, за воспитателем шли на прогулку на речку, там, на поляне, поросшей маленьким жёлтым цветочком «маслёнком», как-то играли и жили, затем — обратно, обедать и на сончас расправлять раскладушки.
