— Ух, хорошо.
— Да, я люблю это место. — Она до ступней подтянула подол сарафана. — Завтракать будешь? Я чайник согрела.
— Да, сигарету и кофе. Можно я здесь покурю, ведь окно открыто?
— Можно, но лучше тебе не курить, а надо больше гулять. — Я наливал себе кофе, когда услышал её предложенье, и, садясь с чашкой в руке на подоконник обратно, даже слегка засмеялся.
— Ну, ты из меня вовсе спортсмена сделаешь. — Она прищурилась, ответ был странным.
— Да, это надо, а потом будет возможно другое. — Я так и не понял, что она хотела сказать, и, чтоб закрыть непонятную тему, ответил.
— Давай решим, что сейчас будем делать — здорово было б поехать купаться, но до самолёта боюсь не успеть. Может быть просто побродим, с мороженным, по всем нашим местам — с тобой мне всё будет кайфом.
— Я насчёт кайфа не знаю, но сходим. — Напоённый воздухом и обожённый нешуточным солнцем, я спрыгнул в тень и прохладу.
— Пойдём, так много, где нужно побыть. — Я уже рылся в своём рюкзаке, всё выбирая, чего бы одеть, а она плавно шла вниз — с её кровати, с окна-пьедестала.
— Чёрт, совсем джинсы испачкал, Люк, постирай, если выберешь время, может сама их поносишь.
— Ну хорошо, положи там, в углу. — Я очень быстро оделся.
— Пошли, копуша! — Она от зеркала чуть улыбнулась. Комната слушала нас, но её дело остаться — кровати, стол и окно, другой мир — это всё будет нас помнить. Утренний город был чист. Меня наполнила радость. Светлый асфальт отзывался ногам — тень листьев, тени домов, совсем безлюдные улицы летнего утра. Мы там исчезли.
…А потом дней пятьдесят я «рвал зубами» людей и работу, было, наверное, трудно. После был Крым, номер в кэмпинге — я уходил встречать каждый автобус — они пылили с горы по грунтовой дороге раз в два часа, и народ, схлынув из них, уходил, а я один оставался на солнце — снова смотрел на дорогу. Потом была очень длинная ночь, аэропорт, чудом, но я взял билет, пусть не туда — пусть одна, пусть хоть три пересадки. Аэропорты, сентябрь, моя куртка не грела, и пятна красных огней среди лётного поля. Когда я шёл к ней по городу, был очень грязен, устал, но я знал — только войти — всё вернётся. Город был мил — с его нежной прохладой, падавшей мягкой листвой, горчащим запахом клёнов. И дверь была заперта. Дверь была тонкой, почти что бумага — можно прорезать её перочиным ножом, но без нее я не мог её больше открыть, а там мой мир, комната, ставшая миром.
На улице был ясный день — голубизна, свет сентябрьского неба, но я-то знал, что за дверью царит полумрак синевы от тех цветов занавесок. Мысли ушли, и остался вопрос — почему? За дверью был не растаявший мрак летней ночи, голубоватое небо, плоскости настежь распахнутых стёкол, свет и она — тень в свечении солнца. Те свет, тепло и объём, там, на окне, уходили. Туда пришла тишина. Город исчез, стал пустым смутным шумом.
