тёплой кухни — в жилую берлогу,
и уже не отпустит назад
на Никитский, во тьму, в полусад.
Наслаждаюсь последним глотком,
опускаю окурок в бутылку,
горько-жёлтое пью молоко,
в темноту упираясь затылком.
Темнота в пустоте, темнота —
город сжался до кухонной точки.
И Никитский — как мира черта,
за которой распустятся почки.
А с другой стороны — ни черта,
ни земли, ни деревьев, ни строчки.
В одиночке ночных миражей
тема времени выглядит пошло.
Мы безвременны здесь. И уже
жизнь вселенной уткнулась в подошву
на Арбате. Окно. Желтизна.
Воплощение страшного сна.
Никогда не наступит весна.
Я допью свои ржавые ночи,
обожгусь, разболится десна…
Да, я жил на Десне! Приходила весна,
точно так же на кухне горели глаза —
это я из окна видел мир, но сказать
ничего не умел. А теперь мне нельзя
говорить. Только пялиться в точку.
Они не верят… Я — христианин.
Мой грустный рай — метро после полудня,
в жару.
В толпе размазанный,
один
под поезда свои бросаю будни.
Смотрю, как их колёса волокут
от Сходненской до Иерусалима
туннелем тьмы, за несколько минут,
и пассажиры в сути — пилигримы.
Они не верят…
Я не верю им.
Колени, локти, мякоть прихожанок,
нательный крест.
Я — Иерусалим,
низвергнутый в подошвы горожанам.
Я пилигрим, мой грустный рай — метро
в преддверии обряда экзорцизма.
Уставший мир и всё вокруг старо,
беспомощно и скучно в жажде жизни.
Лишь будь собой и не о чём не думай,
всё будет так, как сбыться суждено.
Люби себя, изнашивай костюмы,
кури и пей креплёное вино.
Врачей уйми, не слушай убеждённых
в какой-нибудь теории одной.
Смотри, как за окном сгорают клёны,
как зверь грусти, пока ещё живой.
Накапливай, суши взрывчатку сердца,
взрывайся, не жалей своих потерь.
Собою будь, и даже после смерти
на бога не надейся, просто верь.
Ночь улицы летит над головой,
сорвались дни — мятущаяся стая.
Фонарь горит и я под ним, живой,
летаю.
Темно, темно и где-то у плеча
воркует голубь — адовая птица.
Я прижимаюсь к свету по ночам,
чтоб выжить, чтоб в себе не заблудиться.
Ночь улицы ветрами давит в плащ,
куда бы не шагнул — всё без исхода.
Многоэтажки позвоночный хрящ
гудроном крыши сросся с небосводом.
И я иду, забрав себя из дня,
бреду в ничто ночным ручьём излучин
на лампу людоеда-фонаря,
что для меня горит на всякий случай.
Так тихо в России…во сне ли, в раю
неслышно колышутся травы, вода
извилисто плавную ленту свою
в полях выстилает. Проходят года,
столетья, безвременье, тысячи лет
текут эти реки, чернеет камыш.
Оттуда, где нас ещё не было, нет
