Когда море, сверкая планктоном, обходит заливы
и сливается с небом — в той дымке рождаются души.
Море плачет ветвями октябрьской плачущей ивы
и вот так, уходя из-под ног, превращается в сушу.
И вот так протекает печаль уходящего лета -
море мыслей и чувств остывает, и хочется верить,
что растают снега, прежде чем догорит сигарета,
и привидятся вновь океаны за кухонной дверью.
Я видел тех, кто видел бога.
Я видел их в монастырях,
в пивных, в лечебницах, в острогах,
везде — где жизнь проходит зря.
Везде, где мир лишён метанья,
где одиночество и страх,
я видел искры мироздания
в живых затравленных глазах.
Я видел и не смог ослепнуть.
Как все, простые, я бродил
из дома в дом — от склепа к склепу,
в своем гробу среди могил.
И находил одно и то же:
игру ничтожества с огнём.
И сам бессмысленно ничтожный,
не веря в бога, пел о нём.
Роди меня, роди меня еще
хотя бы раз, чтоб я успел вцепиться
в набухшие соски твоих трущоб,
где пыль и кровь. — Роди меня, столица!
Я верю в бога, верю из любви
к той мрачной поэтической идее,
которая о смерти говорит,
как будто о последнем пробужденьи.
Роди меня, роди меня опять
меж Трубной и Рождественским бульваром,
где я на лавку лягу умирать,
природу оскверняя перегаром.
Не хватит зла, слова сорвутся в хрип,
наперсток неба выльется на лацкан,
исписанный надрывным матом лифт
обрушится в Аид могилы братской.
Я не успею вылечить невроз,
привитый бытом в местном халифате.
роди меня, роди меня из слез,
запекшихся на Бронзовом солдате.
роди меня от рухнувших церквей,
от идолов, от красных комиссаров,
чьи призраки, шатаясь по Москве,
царапали плащами тротуары.
Я верю в бога, верю вопреки
той пьеске в подражание Мольеру,
где впавшие в безбожье старики
религией насиловали веру.
Роди меня, мне мало прошлых лет,
мне не хватило разума в безумье,
мой некозырный выбитый валет
и суток счастья не набрал бы в сумме.
Забудем, как я падал на газон,
сломав цветы, пробившиеся к солнцу.
Роди меня, роди меня в сезон
осыпавшихся с явора червонцев.
За листья эти буду бить хрусталь
подсвечников на Шаболовской башне!
Роди меня, столичная печаль,
роди меня не завтрашним, — вчерашним.
На Никитской аллее темно,
ни луны, на кошачьего глаза.
Лишь в подошве Арбата окно,
далеко, в черноте, далеко
дребезжит электрическим газом,
густо-жёлтое льёт молоко.
Чёрных омутов жидкий квадрат,
я гляжу на него, как на бога,
что сейчас заберёт меня в ад
