дороги туда, где не будет нас. Тишь.
Неслышье, дыханье, шуршание трав,
вся радуга сходится к белому, так
весь шум на Руси — тишина переправ
из рек в небеса. Набухающий мак
в рассветы прозрачные льёт молоко,
с росою смешавшись, пьянеет родник,
хохочет и вновь обретает покой,
разлившись рекой среди книг.
В этой мёртвой стране мою жизнь не признают искусством,
в этих розах поэт — хризантемы и гроба гибрид.
Над альтистом Даниловым страшно качается люстра,
но не люстрой, а глупостью будет Данилов убит.
Вера — это житейский раствор для бетономешалки.
Я не верую в график сквозного движения в рай.
Как живому, мне больше понятен юродивый сталкер,
чем свезённый на бойню в Свердловск сюзерен Николай.
В этом Доме культуры, где воздух окислен речами
дуайенов эстрады, где петь можно только в строю,
я проверил повторность явлений, и снова, ночами,
сочиняю и уличным псам сочиненья пою.
В этой глянцево-рыночной церкви крещёных марксистов
будет ересью всякое слово вне праздничных догм.
Праздник мёртвых. Я тихо скорблю. На лице моём чисто.
Только жаль, что лицо рассмотреть моё можно с трудом.
Одиночество — точка в пустыне себя самого,
ледяное бездушье на полюсе комнатной стужи.
Я брожу по квартире между деревянных снегов,
и зелёные зимы московских бульваров снаружи.
Одиночество — сумма одержанных в жизни побед,
чашка чёрного чая равняется уровню моря.
Сигаретой согревшись, я таю и льюсь на паркет,
чтоб прижился в паркете торшера горящего корень.
Одиночество — геометрический рай потолка,
монотонное небо в двенадцать расчетных квадратов.
Я смотрю на часы, на часах ходят кругом века,
бесконечность пробьют, пропадут и вернутся обратно.
И осень не устойчива, и я
смотрю на небо: блюз последних листьев —
не музыка, рисунок бытия,
дилогия, роман в опавших письмах.
Случайная, короткая игра,
где расстоянье служит лейтмотивом
разлуке с жизнью. Тёплые ветра
сметают листья, письма…мимо, мимо…
И небо — как инстанция, куда
отчаявшийся шлёт свои молитвы
спокойствию, не зная, что года
спокойствия из холода отлиты.
Что вечная зима — простой прогноз,
а вечные сомнения — диагноз.
Пропишет врач железный стук колёс,
три раза в год, и море, лучше — в август.
Но время неустойчиво, его
отрезки на Руси неравномерны:
они девятимесячной зимой
темны, к тому же действуют на нервы.
Отсюда неустойчивость черты
слиянья неба с крышами бараков.
И даже в одиночестве мечты
осенний мир для нас не одинаков.
Замерзали, я знаю, в сквозных подворотнях ветра.
Это было начало зимы, завершенья начало.
