в панк-роке бирюлевского надрыва,
с которым наш трясущийся браман
совокуплял разбавленное пиво.
Мы улыбались, делая надрез
на горле дурно кончившихся суток.
и превращали в диких поэтесс
неряшливых домашних проституток.
Точи, точи, скрипач, свою струну,
как финский нож на комендантский шлягер.
Мы бабочки, начавшие войну
из выдавленной гусеничной Праги.
И марцефалью быта не сломить
нуворишей свинцового кастета,
в наследство получивших право жить
не дольше, чем истлеет сигарета.
Расстроенный гитарами рассвет,
дрожа, суется в солнечную петлю.
И наша радость — лагерный сонет
в периметре шести тетрадных клеток.
Точи, точи, басист, свою струну,
похожую на жгут кровавой марли.
Мы краски, расписавшие страну,
известную как православный Гарлем.
И в том, к чему приложен протокол
ингредиентов нравственного супа –
ни слова о бойцах подпольных школ.
И на бульварах мокнут наши трупы.
Мы ангелы, уставшие волочь
по тротуарам сломанные крылья,
подвязанные липкой лентой «скотч»
к надгробию сгоревшей эскадрильи.
Мы ангелы… Игла, благослови
запиленную до смерти пластинку.
Пусть отобьют по уличной любви
тяжелые гитарные поминки.
Согревая настольною лампой
Согревая настольною лампой
тишину однокомнатной ночи,
что сквозь шторы и дым сигаретный
просочилась и в пальцах легла,
ты как тень на невидимых лапах,
ты как время в сосуде песочном,
обитаешь на кончиках лета,
на последних улыбках тепла.
В этом прямоугольном проекте,
где дыхание хрипло и черно,
где корабль разбитый веками
репродукцией в стенах повис,
ты как радость немедленной смерти,
ты как ангелом посланный ворон,
мою душу своими руками
отправляешь дышать на карниз.
И тогда в однокомнатной келье,
где листвою усыпаны камни,
безымянные камни, как будто
в них надгробия прожитых дней,
ты садишься за стол и веселье,
по столу карнавалом бесславным,
громыхает стеклянной посудой
на пиру обреченных теней!
Мы увядаем. Осень на губах.
Чернеет небосвод. Темнеет зелень.
Как пастыри садятся облака
на ледяную ткань твоей постели.
Ты шепчешь этим ангелам зимы
о недожитом дне, о тех тропинках,
где осенью такой же ждали мы
хотя б одной единственной снежинки.
Согреют облака твою кровать,
сотрут в окне навьюженные фрески,
останутся с тобою зимовать,
чтоб напевать полуночную песню.
Я иду, со мною осень
тянет горький шлейф стихов.
На деревьях снова проседь
отсыревших облаков.
Над ступенями причала
бьется ветер в крыльях птиц,
танцовщицей одичалой,
в тусклом отблеске зарниц.
Так случается в дождливой
бесконечной пелене,
что склонившаяся ива
