Я взглянул на Уруму. Теперь она смотрела в морскую даль. На глаза ее, зеленые, как травы диких добруджийских степей, легла печаль и навернулись слезы. Губы запеклись и дрожали. Да… Конечно… Она тосковала по любви. Она тосковала по капельке любви. Но по какой любви тосковала Урума — этого я не понимал. Я помнил, что татарочка — дочь моего хозяина. Я помнил также, что поклялся татарину взирать на нее с почтением, как на икону, и не прикасаться к ней даже пальцем. Я потупился и застыл в мучительном молчании. Море взволновалось, осердилось и загудело. Загудело протяжно и гневно. Высокий вспененный вал разбился о берег. Выплеснутая влага докатилась до нас, омыв прохладой ступни. Однако это не остудило горячечного возбуждения, охватившего нас. Я с трудом пробормотал:
— Никогда не говори мне о любви, Урума. Слышишь? Никогда. Я поклялся…
— Отцу… — вставила она.
— Да. Я связал себя словом.
— Слово!.. Его давно унес и развеял ветер… Развеял по всему свету, слышишь, Ленк?
Ее глаза блеснули. Она засмеялась, показав свои мелкие белые зубки. И обнажила грудь. Море взыграло. Но прибрежный песок, на котором мы сидели, был неподвижен и горяч по-прежнему. Недвижна осталась и вся земля — с ее равнинами, холмами, горами, прозрачными и темными водами. Недвижным осталось и небо. Да. И небо, хотя оно и было небом, осталось прежнее. Мне показалось, что мир словно опустел. Но мир не опустел. Откуда-то с моря налетели и закружились над нами чайки. Зашуршали крыльями. И снова умчались.
— Ленк, подойди ко мне.
— Нет. Не подойду.
— Но почему? Если я тебя зову… Если я тебя зову, ты должен подойти. Не забывай, я твоя хозяйка. А раз я твоя хозяйка, ты должен подойти, когда я зову.
Мысли мои смешались. Тело словно обмякло. Солнце обрушилось на мои плечи. Опрокинуло на меня все свое пламя. Я был весь в огне. И только тупо твердил:
— Не подойду… Не подойду, потому что… Потому что нас увидят…
— Здесь никого нет, Ленк. Никто не увидит, Ленк. Никто.
— Да нет же, Урума. Увидят… Кони увидят…
В отупении и нерешительности, бормоча нелепые слова, я смотрел на ее желтое лунообразное лицо с маленьким носиком, слегка раскосыми глазами и толстыми, пухлыми губами. Лицо татарочки не выражало ни радости, как я ожидал, ни даже грусти. На нем не было написано ничего, как ничего не было написано на мелком раскаленном песке вокруг нас, как ничего не было написано на круглом синем небе, недвижно склонившемся над нами. Каким-то чужим, вялым и глухим голосом она ответила:
