— Кони… Да… У коней большие глаза… Они нас увидят… И Хасан нас увидит… Но нам нечего бояться коней, Ленк… Они увидят нас, но ничего не расскажут ни матери, ни отцу, ни Урпату. Кони никому ничего не расскажут.
Хотя она звала меня и, насколько я мог понять, все еще ждала, я не осмеливался подступиться к ней. Зеленое море вновь зашумело, как вековой лес. Высокие волны, набежав, вновь омыли свежестью наши голые ступни. Солнце рассматривало нас своим гигантским огненным глазом. Но и оно было лишено дара речи. Больше того: при всем своем великолепии и могуществе оно не могло даже чирикать по-воробьиному: чик-чирик, чик-чирик. Я прошептал:
— Урума…
— Да, Ленк…
— Кто обучил тебя любви? Слуга Исмаил?
Татарочка нахмурилась. Выпятила нижнюю губу. Ее всю передернуло от отвращения, словно я высыпал на нее совок мусора.
— Нет. Исмаил, я тебе уже говорила, был немытым грубияном. Это был не Исмаил. Другой человек. Год назад. Но ты не спрашивай, Ленк… Не спрашивай меня. У меня сердце разорвется, если ты спросишь еще хоть раз… Не спрашивай меня больше, Ленк…
— Я больше ни о чем не буду тебя спрашивать. Никогда.
Она вытянулась на песке, лицом к небу. По ее плоскому животу пробежали волны. Как по морю. Зажмурила от солнца глаза. Пересохшие губы ее вздрагивали.
Ни с того ни с сего мне вдруг пришло на память несколько случаев, приключившихся в свое время с парнями и девушками в нашем селе Омиде, что находится в длинной, узкой и бедной долине Кэлмэцуя. Меня объял страх. Я спросил татарочку совсем тихо, сам стыдясь того, о чем спрашивал:
— А ты не боишься, Урума, что от любви у тебя в один прекрасный день появится на свет татарчонок?
— Нет… Тебе об этом нечего заботиться, Ленк. Я сама знаю, что к чему… разбираюсь. С животом не останусь…
Снова вокруг нас вились чайки. Ветер пригнал высокую зеленую волну. Но она не успела добежать до наших ног, всосанная песком. На берегу осталось лишь несколько лепестков белой пены. Их впитало солнце. Три хлопка в ладоши — и пены как не бывало. Солнце впитывает пену. Земля впитывает трупы погребенных.
— И все-таки, Урума…
— Не думай ни о чем больше, Ленк. Я знаю одну старую татарку, которая… Но зачем тебе знать обо всех этих гадостях? Иди, Ленк, теперь иди ко мне, Ленк…
Ее пухлые губы побелели и раскрылись. По маленькому животу вновь пробежало волнение. Оно захватило теперь и ее маленькие, похожие на созревшие плоды айвы, груди. Я еще раз опасливо оглянулся. Море было пустынно. Чайки исчезли. Пустынна была и бесконечная степь. Только низкорослые длинношерстые лошади подремывали на солнце, лениво отмахиваясь от мух. Хасан дремал вместе со всеми. Я торопливо разделся и, дрожа всем телом, ползком подобрался к юной татарке. Она повернулась и набросилась на меня как изголодавшееся морское животное. До крови искусала мне губы. Мы неловко обнялись. И тогда — ясная синева неба вдруг растворилась в зелени моря. И в тот же миг ясное синее небо и зеленое море вдруг слились с мелким горячим песком, на котором мы лежали, с жесткими колючими травами, с нашими телами — из огня и глины.
