— Умный в гору не пойдет! — посмеивается Жора.
— Умный сделает так, что другие будут на него работать, так по-твоему? — озлившись, накинулся Павел Ревмирович. — К этому твоя философия сводится?
— А что, точно, — соглашается Жора. И, ерничая: — А слюнтяй свое, кровное, другому отдаст.
Павел Ревмирович молчит. Потом, будто сорвавшись со всех своих опор:
— Играешь в простачка… Давно вижу, весь твой альпинизм в том и состоит, как бы в мастера спорта пролезть. Спишь и видишь…
— Чья бы корова мычала!.. Сам-то, погляди лучше на себя. За спиной Сергея и разряд получил, и все. И наушничаешь ему за то. Трепло несчастное!
— Вы что? — вмешивается Воронов. — Сейчас же прекратите.
— Я трепло? — Кажется, все уязвленное чувство справедливости, все негодование, постепенно нараставшее и достигшее апогея, слились в глухом Пашином вскрике. — Да как ты смеешь? Ты! Пенкосниматель! Знаю о твоих делишках, сирота казанская. Привык на чужом горбу в рай… И про твои, простите за выражение, научные труды теперь знаю. Как за уродиной профессорской дочкой в Казани ухлестывал, проходу ей не давал, а помер папочка, и все его бумаги неким чудесным образом исчезли. Не расскажешь ли, ты в их доме ел и пил, дневал и ночевал. Не так, что ли?
— Это рыжий тебе наплел? Ну я ему дам. Он у меня пожалеет, что из Одессы уехал. Я ему устрою… метель. А насчет пенок…
— Иначе спускаемся вниз, — пытается остановить Воронов. — Отменяю восхождение, и вниз.
— Насчет пенок… — Жора Бардошин смеется: — Я с варенья пеночки снимаю, а ты…
— А ты, я вижу, в самом деле идешь на отказ от штурма стены, — уже не угрожая, но констатируя складывающееся положение, властно заявляет Воронов. — Очень жаль!
Жорик Бардошин не в открытую, однако вполне откровенно посмеивался на остережения Воронова. Как же, обойдутся они без него! Да Воронов все восхождение затеял ради стены. Чуть не целый год готовились. А когда он, Жорик, маханул в Одессу-маму и далее, как замыслил, тот ждал без дураков его возвращения. Ждал и какого-то вызвавшегося на его место паршивца побоку. И чтобы отменить сейчас, когда она, стеночка разлюбезная, вымечтанная, вымоленная, рядышком, сидим под нею, — хе-хе!
Жорик уже подремывал, успокоенный железной логикой своих соображений, и совершенно между прочим, развлекая себя, принялся вспоминать кое-какие события минувшего времени.
Горьки и сладки были эти переживания, но теперь, после блицтурнира с Фросей, или Фро, как он, несколько осовременивая, переиначил ее имя, теперь — ты скажи! — снова настраивали вовсе даже не на минорный лад, напротив — бешеное желание пробудили добиться своего.
