Лавина - Михаил Владимирович Миляков

…вросши плечом, ногами в скалу, Сергей Невраев зачарованно смотрел на лавинный вал, налетавший сверху, на венчающий его радужный, с каждым мгновением вздымающийся выше, шире, пышнее ореол, смотрел на кинувшуюся было назад по снежнику фигурку Жоры Бардошина и, как неукротимо несущийся вал, взбрасывая, словно играя, буруны снега, настиг Жору. Мстительное удовлетворение на мгновение захватило Сергея. «Есть, есть на свете справедливость! Вот она! Совершается…»

Сильный рывок веревки, соединявшей с Жорой, едва не сдернул его со скалы. Откинувшись назад, упираясь ногами в спасительную каменную твердь, Сергей стравливал веревку. Непомерной тяжести потяг — стравливал, подтормаживая и сжигая веревкой спину; сдерживал, весь отдавшись этому противоборству, в котором, не отдавая себе отчета почему, не мог уступить; и услышал сквозь рев ослепляющего, останавливающего дыхание снега откуда-то, очень, казалось, издалека: «Веревку… Отстегни. Карабин! Открой карабин… Сорвет!..» Не сразу признал в визгливых, истошных криках, словно с запущенного на высокой скорости магнитофона, голос Воронова:

— Веревку!.. Отстегни вере-о-овку-у!.. Ка-ра-би-ин… откро-о-ой!

Сознание не приняло спасительных команд. С еще большим, отметающим любые здравые доводы страстным упорством удерживал Сергей Невраев захваченного лавиной Жору. Белый непроглядный вихрь, буря, ураган со всех сторон… И неодолимой силы потяг веревки. Напрягся каждым мускулом, всякой жилкой, нервом; ничего нет — ни удушающего снега вокруг, ни ужаса перед уносящимися последними метрами веревки, ничего, кроме остервенелого сопротивления, в котором слились его гордость, его тоска по любви, ревность и теперь еще — невозможность, немыслимость бросить этого человека на произвол лавины…

Давно пытался я найти отгадку или, скажем иначе, понять, разобраться в природе того, что мы в простоте душевной именуем легко и привычно «самопожертвование», «мужество». И вот эта история. Знал и прежде некоторых ее участников, встречался в горах на Кавказе, в Москве. Потом сдружился с одним из них, самым юным, — критерии возраста, тем более юности, весьма условны, пусть останется это слово — юный. Замечу кстати, не сразу возникло между нами то, что с удовлетворением и надеждой называю: дружба. Поначалу как раз с ним, с Пашей Кокарекиным, никак не ладились отношения, может быть, еще и оттого, что недоверие и упорное молчание были ответом на не всегда ловкие мои вопросы. И немудрено…