Иногда он пытался — все реже и реже — поговорить с Борькой, но вопросы, задаваемые сыну, звучали так, словно в программе «Время» репортер интервьюирует юношу. И Борис отвечал такими же телевизионными блоками, только глаза смотрели на отца со скукой. И чаще всего эти беседы заканчивались лениво-вежливой фразой сына:
— Да ты не волнуйся, отец. У меня все нормально.
— В каком смысле нормально?
— Ну, по тем показателям, которые могут тебя интересовать. Экзамены сдаю. Член курсового комитета. Дружинник. Не пью. На джинсы у тебя деньги не клянчу…
И каждый ответ сына не приближал его к отцу, а как бы отодвигал его в сторону. Грубость между ними не возникала, но если Владимир Сергеевич пытался проявлять излишнее любопытство к образу жизни сына или к системе его взглядов, то интонация ответов Бориса слоилась терпеливой снисходительностью. Однажды даже он дружески обнял отца за плечи и ласково предложил:
— Знаешь, папа, давай сделаем так: проведем домашний эксперимент — ты дашь мне твою научную социологическую анкету, тесты, а я на них отвечу. И нам обоим будет ясно, к какой категории советской молодежи я принадлежу.
Можно было, конечно, обидеться на сына, но Владимир Сергеевич только посетовал на самого себя, на свое уже устойчивое неумение общаться с Борькой. Это было тем более странно, что по своей профессии социолога он отлично умел беседовать с людьми самого различного уровня и возраста. И при этом он почти всегда ощущал их расположенность и доверие, впрочем вполне заслуженные, ибо, беседуя с ними, он испытывал те же чувства по отношению к ним. Его мягкость и доброжелательство были искренними, хотя и несколько профессиональными, выработанными за долгие годы работы. Его наука, уже помимо его воли, приучила его в общении с людьми, даже когда это не вызывалось служебной необходимостью, сортировать собеседников по определенным стереотипам — их было множество, и они не были элементарны, однако это не мешало им быть изученными стереотипами. Так, во всяком случае, казалось Владимиру Сергеевичу.
А вот у себя дома, в общении с женой и сыном, мозг его непроизвольно отключал некие свои участки, ведающие жизненным и научным опытом. Перед Натальей и Борькой он представал обезоруженным, беззащитным. Сталкиваясь с теми чертами их характера, которые были ему не по душе, он сопротивлялся оценивать их: оценка потребовала бы от него выводов и возможного противодействия, а на это он был неспособен. Не из робости неспособен, а потому что желал покоя…
