Водил Владимир Сергеевич Борьку в зоопарк, в цирк.
Звери, яростно метавшиеся или тоскующие в своих клетках, вызывали и его ответную тоску, он не в силах был разделить восторгов сына. «Зачем это все? — думал Владимир Сергеевич. — Если это необходимо для науки, то при чем здесь вся эта гуляющая, смеющаяся толпа людей, и, главное, зачем дети? Им-то зачем наслаждаться чужой неволей, унижением?..» В цирке шутки клоунов раздражали Владимира Сергеевича примитивностью, а дрессированные животные томили его своей холуйской рабской покорностью. На утреннике, когда все вокруг грохотало от смеха и аплодисментов, семилетний Борька обернулся к отцу и крикнул:
— Папа, а почему ты не хлопаешь?
Возвращаясь после этого утренника домой, Борька восхитился было умом слона, балансирующего в манеже на бутылках, а Владимир Сергеевич сказал:
— Видишь ли, Боря, тут дело не столько в уме слона, хотя они поразительно умны, а в том, что дрессировка производится с применением болевых приемов.
— Это как? — спросил мальчик.
— Обучая животных, дрессировщик причиняет им различными методами боль, если они не выполняют его приказаний. Стоять на этих дурацких бутылках — совершенно бессмысленное для слона занятие. Но он делает это, потому что его кололи прутьями, били, мучили и довели до такого состояния, что он готов на все, лишь бы выполнить злую волю своего хозяина…
Произнеся все это гораздо раздраженнее и длиннее, чем ему хотелось, Владимир Сергеевич досадливо подумал, что вообще не следовало этого говорить. Не впервые с ним получалось так. На вопросы мальчика, повседневно изумлявшегося чуду жизни, он отвечал прозаично, развенчивая чудеса до унылого уровня здравого смысла.
И для самооправдания Владимир Сергеевич сочинил логику именно такого своего поведения: с самого раннего детства человек не должен парить в мире сказочных иллюзий, иначе, по мере взросления, реальная действительность обескуражит его и лишит необходимой сопротивляемости.
Но теория эта нередко понуждала Владимира Сергеевича произносить слова, смущавшие его самого, настолько они не совпадали с той информацией, которая потоком поступала к сыну из десятков иных источников. А порой отец и просто не понимал, как совместить свои прямые до бесстыдства ответы с тем, что отвечает он наивному, чистому, юному существу — Борьке отвечает, которого купал в корыте, возил в коляске, и время его младенчества просвистело, промчалось в щемящую безвозвратность; а сейчас, взрослея с непостижимой быстротой, сын не приближается к нему, а все более отшагивает в мутную даль. Даль — это еще куда ни шло, в ней логика движения, но вот мутность ее, неразличимость того, из чего она состоит, изумляла и пугала Владимира Сергеевича.
