Валентина Федоровна — мать троих детей. Не работая с 1993 года, живет на детские пособия и средства от продажи единокровных своих дочерей: 15-летней Ольги и 17-летней Тони. Происходит же она, зачастую, прямо на дому. Цена сходная — бутылка водки для родительницы, еда для дочерей и их сводного пятилетнего братишки. В клиентуре недостатка нет. Ни днем, ни ночью не ведающие покоя соседи повествуют о целых автомобильных табунах, пасущихся у подъезда в ожидании своей жеребцовой очереди.
На это одно, образовавшееся на пятом этаже многоквартирного дома, мы и поднимаемся с участковым инспектором по делам несовершеннолетних. «Держите руки в карманах, — предупреждает он, — и ни к чему не прикасайтесь: грязища там несусветная, да и старшая девочка уже в венбольнице лежала. Говорит, вылечилась. Но береженого Бог бережет». Звоним в изрядно покалеченную дверь, по всему судя, не раз стонавшую под ударами исходящих нетерпением копыт.
— Погодите, мы еще спали, сейчас оденемся, — доносится в ответ. На часах около 12-ти дня…
Любопытно, что для Валентины Федоровны означает быть раздетой, если, «одевшись», она открывает нам дверь в чем-то бывшем когда-то ночной сорочкой, светя сквозь дыры не менее изношенным телом?.. Выученная профессией не шарахаться от жизни, а принимать ее как данность со всей ее азартной, многослойной и порою очень болезненной игрой светотеней, я самонадеянно, как выяснилось, считала, что удивить меня она не может уже ничем. Но тут… Когда бы не видела сама, ни за что бы не поверила, что вполне приличную двухкомнатную квартиру можно настолько обыдлить. Это было не человеческое жилье — лежбище. В каждой из комнат — по две каким-то тряпьем застеленных кровати. На кухне стол, прикрытый лохмотьями вдоль и поперек изрезанной клеенки, черная от грязи газовая плита без единой вертушки. Комнаты — без дверей. Значит, все, что здесь происходит, вершится на глазах у матери — мутных, как стекла полупустого серванта, и сына — слишком маленького для своих пяти, и чахлого, как стебелек в сыром подземелье, не ведающий о том, что где-то есть солнце. Страшно, что для этих людей оно не засветит никогда. Даже глядя ему в лицо, им не дано будет понять, какое оно. Когда отслужившую свой срок лошадь, вращавшую подъемник в забоях старых шахт, поднимали на свет Божий, она уже ничего не видела и не узнавала: давно ослепшая в темноте подземелья, так и продолжала ходить по кругу. Говорят, основа будущей личности закладывается в первые семь лет человеческой жизни. Чем они запомнятся этому пацаненку, не видевшему ничего, кроме безобразного? Чем они запомнились его сестрам, виновным сегодня разве лишь в том, что им элементарно хочется есть? Их беспутной матери, которой в свое время тоже наверняка не было додано чего-то исконного, сущностного, станового… А недодано — значит, отнято. Отнята, потеряна не просто сама жизнь — нечто даже большее, чем она: то невыразимое, что и делает ее сверхценностью. Почти еще не начавшиеся, жизни этих детей уже загублены. Как не стала матерью мать этих девочек, так вряд ли и им суждено стать достойными женами и матерями. Да, и мир рождается из хаоса, а свет из тьмы, и красота может родиться из безобразного. Но при единственном условии: когда умеешь отличить одно от другого, когда уже знаешь, что есть Она. В наши дни, когда на смену старым ценностям, кому-то показавшимся обветшалыми, пришли заменившие все и вся рыночные, — тем более.
