De Prófundis - Журнал «Дарьял», Жанна Пучинина

«…Но теперь нас интересует дальнейшее, а не этот уже свершившийся факт. Вы всегда были проповедником той теории, что по отрезании головы жизнь в человеке превращается в золу и уходит в небытие. Мне приятно сообщить вам о том, что ваша теория солидна и остроумна. Впрочем, ведь все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. Да сбудется же это. Вы уходите в небытие, а мне радостно будет из чаши, в которую вы превращаетесь, выпить за бытие!»

Михаил Булгаков, «Мастер и Маргарита».

«Кроха сын к отцу пришел и спросила кроха: «Что такое хорошо и что такое плохо?..» Будь отец подлинно мудр, он ответил бы на это, что хорошего или плохого, доброго и злого, светлого и темного в чистом виде не существует. Все происходящее с нами и окружающее нас — события, явления, предметы — по сути своей нейтральны. Как камень, который можно заложить в основание храма, а можно и размозжить им чем-то прогневившую тебя голову… Как нейтральны огонь и вода, могущие нести и жизнь, и смерть… Как нейтральны по природе своей расщепленный атом или телевизионный кадр, или ручка, которой я сейчас пишу… Все зависит от нашего отношения к ним, от содержания, транслируемого им нами, от состояния нашего сознания, мыслеформы которого они отражают. От того самого сознания, которое, по утверждению дедушки Геннадия Зюганова, определяет бытие.

По этой возведенной в постулат «солидной и остроумной», но удручающе бескрылой теории мы покорно и жили, вслед за ее автором как-то совершенно игнорируя тот факт, что, следуй ей человечество, оно и по сей день не выбралось бы из пещер. Ибо все великие открытия, двигавшие его вперед и вперед, совершались-то как раз всегда существующему бытию вопреки. Хотя Маркс был совершенно прав по-своему, то есть с точки зрения трущобного человека, если подразумевать под трущобностью не быт, а бытие как состояние духа. В зависимости от него и дворец может разить зловонием трущобы, еще более страшным, чем смрад собственно трущобы, поскольку у нас чтобы дотянуться, докарабкаться, дорваться до дворца, нужно начисто забыть, Чей ты образ и подобие. И в этом смысле все мы, за редким исключением, были трущобными людьми, над усовершенствованием породы которых, осмелюсь предположить, особенно потрудилось единобожие.

Земное сообщество эпохи язычества — этого детства человечества — было целиком обращено вовне. Вся ответственность за ту или иную сферу жизнедеятельности человека делегировалась какому-то четко определенному божеству. Собственно от человека ничего не зависело, разве что строгое следование регламенту жертвоприношений. Возникновение единобожия и особенно христианства с его нравственными императивами обратило человека лицом к самому себе, даровав ему неизмеримо большую свободу, но и обязав его в то же время к неизмеримо большей ответственности не просто за каждый миг своей жизни, за свои не только дела, но даже и прежде всего помыслы. И эта умопомрачительная ответственность, обрушившаяся на него вместе со свободой, стала для большинства непосильным, нестерпимым бременем.