— В его сообщениях, однако, — сказал Молдер, — указано на несколько очень серьезных нарушений в плане гигиены и экологической чистоты продуктов.
— О да, — саркастически усмехнулся Харолд, — я знаю. Я уже имел честь отвечать по каждому из пунктов в окружном суде. Каким-то чудом, — он опять усмехнулся, — мне удалось убедительно ответить по всем пунктам. От обвинений мистера Кернса не осталось камня на камне.
Харолд не нравился Молдеру. Агент ничего не сумел бы сейчас доказать, да и не взялся бы это делать, — но почему-то он знал, что никогда не рискнул бы положиться на инженера в чем-либо серьезном. Как это говаривал чернобыльский урод, которого ради безопасности честных налогоплательщиков пришлось в конце концов пристрелить в городском коллекторе: «В разведку я бы с ним не пошел». Нет, не пошел бы. Открытая, компанейская улыбка рубахи-парня — и при том ледяные, цепкие глаза. Такое сочетание может говорить о многом.
— Однако скажите по совести, — произнесла Скалли, и Молдер удивленно покосился на нее: если несгибаемый агент Скалли начала изъясняться языком священнослужителей, значит, ей тут совсем невмоготу и можно ожидать вспышки, даже взрыва. Молдер
и сам держался из последних сил. Пять лет гоняться за мутантами, зомби, двуглавыми
злодеями со звезд и после всего этого, после всех галактических высей кончить курями. Чиплятами Чейко. С ума можно сойти. — Обвинения Кернса совсем не имели под собою никаких оснований? Ни малейших?
— Сейчас я вам кое-что покажу, — ответил Харолд, — и вы все поймете сами.
Они еще ничего не успели увидеть, но дышать уже было нечем. Воняло преизрядно. Даже трудно сказать, чем именно — нутром, потрохами, разогретой нечистотой, которая в каждом из нас, — но, хвала Создателю, надежно упрятана от посторонних глаз и носов в глубине, под кожей и мясом; а тут она бесстыдно, производственно выставлена была наружу.
Харолд приоткрыл дверь в один из залов.
— Здесь разделочный конвейер, — сказал он. — Видите?
— Видим, — сказала Скалли, превозмогая тошноту. «Нет, нет, — твердила она себе, — нельзя давать волю чувствам. Это не то, что мы называем грязью. Это просто такое производство. Дикарь может счесть хирургическое отделение лучшей больницы в стране грязней любой помойки; а на самом деле — там стерильно, там чистота, какая и не снилась ни в его родной деревне, ни, скажем, в нью-йоркской подземке. Это с непривычки. Это бунтует натура...»
