Без слов она протянула руку в просторном рукаве мужской грубой сорочки и не отнимала, пока он стоял перед ней, такой необычный, в халате.
— Ну, что с тобой? Ну, почему не поправляешься? Зачем так?
Он сел на табурет, услужливо придвинутый Машей, и продолжал укорять ее теми лишенными смысла словами, к которым бессознательно прибегают люди, считая главным не то, что они говорят, а как говорят.
— Велели кланяться тебе Аполлон Бельведерский и Яшка-таракашка, и твой любимец Пашка. Даже Сухих, можешь представить! А в самый последний момент вываливается из барака Коровкин. Мнется, топчется. Вижу, хочет что-то сказать. Но у такого душа на запоре.
Прозрачная краска оживила лицо Жени. Девушка мысленно представила Никодима Коровкина, его заросшее дремучей бородой лицо, и было особенно приятно, что болезнь ее тронула даже такого Коровкина.
Хотя в палате находились другие больные, а больные как известно, живут повышенным интересом к чужой жизни, Жене и Журбе казалось, что они одни, что никто их не слышит. С мельчайшими подробностями принялся он рассказывать о работе группы, о спорах и неладах, о бытовых мелочах, не имевших никакого значения для постороннего, но составлявших мир для члена маленькой бригады, заброшенной в глушь.
Женя слушала бесхитростный рассказ Журбы, как слушают дети сказку.
— Говорите еще, все-все!
Она говорила ему «вы», он ей — «ты».
— А вы приехали по делу?
— По делу. И к тебе, Женя.
Снова яркая краска залила ее похудевшее до неузнаваемости лицо.
— В райком? От меня никаких секретов, слышите?
— Да ничего особенного. Просил помочь достать нашим товарищам пимы, теплую одежду.
Как ждала она встречи, как думала о ней долгие-предолгие дни.
— Ой, залежалась я здесь... Кажется, нет больше на потолке ни одной точечки, ни одной царапинки, чтоб я ее не рассмотрела... И на стенах... на окнах... Наш барачек кажется мне просто сказочным дворцом!
Женя закрыла глаза; что-то застучало в ушах, зазвенело, и поплыли круги, и она поплыла в черное, беспредельное.
Журба умолк. Посидев немного, вышел из палаты.
— Уснула? — спросила Маша.
— Уснула.
— Это у нее от слабости. Посидите. Она скоро проснется.
Минут через пятнадцать его позвали.
— Тебе нельзя волноваться, Женя. Зачем ты? Я ничего не стану рассказывать.
— Не буду. Сядьте. Прошло. Я все равно поправлюсь! Все равно!
— Конечно, поправишься. Не думай только ни о чем дурном.
Женя закрыла глаза.
— А вы... скажите правду... вы вспоминали меня? Хоть раз? — спросила шепотом.
