практическую функцию, подчиняемую «жизненным», посторонним
искусству темам. Скажем, даже эталон высокого музыкального мастерства
(неоспоримо гениальный, по мнению многих) также демонстрирует, сам не
замечая этого, отсутствие родства с истинной творческой природой, когда
следует теории разделения на личность и механизм, говоря о композиторе,
что «музыкант он замечательный, но дурной человек». Как будто это
непреложный узаконенный факт: отдельный «музыкант» и не зависящий от
него «человек». Вероятно, впрочем, что чужеродность творчеству вполне
может быть естественной тому, кто знает ее по себе.
…Было бы проще не бередить прошлого, если бы участниками
драмы действительно оказались сплошь одни жертвы, жестоко попранные
лживой и бездушной тоталитарной машиной, а сама драма была
результатом трагической ошибки и взаимного непонимания (но ошибка не
была ошибкой – всё показывает на невидимую руку закулисного
координатора), или если бы речь шла об извечной травле творческого
новаторства ханжеским обывательским окружением – в конце концов,
художник должен понимать, чем чреват путь, на который он вступает. Он
сам его выбирает. Но ведь даже обыватель, тем более обыватель от музыки,
подступаясь к искусству, не желает святотатства и поэтому старается
заручиться рекомендацией эксперта – и среди многочисленных
выдающихся музыкальных экспертов, оказавшихся в поле зрения, один
обращает на себя моё внимание с особой навязчивостью: и как крупная в
музыкальном мире фигура, центр законодательного вкуса, и, даже больше,
своим вездесущием в широком пространстве развития данной истории;
эксперт, которого невозможно избежать, к которому подводит каждое
свидетельство, в которого утыкаешься, откуда ни начни (хотя бы с буфета
Консерватории или даже с намерения прокатиться в Москву для
ознакомления с ходом музыкальной жизни) – как будто он сам не желает
остаться незамеченным и отмечает величие своей роли на всех
ВОСПОМИНАНИЯ ХУДОЖНИЦЫ
68
перекрёстках, причём в манере настолько неподражаемо характерной, что
признать автора не составляет труда. Он хорошо позаботился о том, чтобы
его рука была ясно различима на фоне общего смятения неорганизованных
чувств. В многолюдной панораме он один выглядит как самый здравый,
самый целенаправленный, и он хочет, чтобы остальные это понимали.
