А Дукат, посмеявшись всласть, помолчал, закурил, и по комнате пополз противный запах самосада. Даже я слышал, как громко шлепал губами Гришка, раскочегаривая самокрутку.
Мать, сообразив, наверное, что ранний гость не случайно зашел, загремела чугунками в чулане, поставила бутылку на стол. Но Дукат угощение отверг, замахал руками.
— Я не за тем пришел, Дарья. Эта штука, — и он показал на бутылку, — от нас никуда не уйдет. Спросить хочу, что с крышей делать будем.
— Да, Григорий Андреевич, откуда я знаю!
— Ну, если ты не знаешь, тогда так: давай сегодня начинать. Буди-ка своего Гришку, да и приступим…
Мать всплеснула руками от удивления, хотела, наверное, крикнуть мне, но я не заставил себя ждать, спрыгнул с полатей, забегал по комнате.
А Дукат, не поднимаясь из-за стола, поставил мне задачу:
— Значит, тезик (он меня всегда так величал), сейчас мы с тобой старую солому сбросим, пока бабы по хозяйству управляются, а потом и пойдем ряд за рядом укладывать. Дело простое — пей да закусывай, — и снова раскатисто захохотал.
Через несколько минут мы уже были на крыше и, вооружившись вилами, сбрасывали старую, пыльную, перетолченную на резку солому. Дукат работал быстро, зло, и вскоре у него на лице слоями лежала грязь, и только зубы белели, когда он улыбался. Наверное, и у меня вид был не лучше, но на душе было спокойно и радостно, радостно оттого, что теперь у нас будет над головой настоящая крыша, а не решето. В нашем доме!
Вскоре вышли мать с теткой, и работа пошла еще веселее. Навязав снопы для пелены, Григорий Андреевич прошел первый ряд, а потом приказал мне:
— Ты, тезик, за мной топчи солому. Сто лет крыша будет стоять, — и снова заулыбался.
…Крыть мы закончили через три дня. Григорий Андреевич по князьку аккуратно граблями набил солому, присыпал влажной глиной, чтобы макушку не оголял ветер, и, громко стукнув в ладоши, проговорил:
— Все! Спускаться будем. Теперь вот пелену подстрижем, чтоб дом стоял не как девка нечесаная, а красивый на погляд.
В мазанке нашли мы с Григорием Андреевичем старую косу, наточили, и с бочки, перевернутой вверх дном (иначе пелену не достанешь!), начал он, как заправский парикмахер, подстригать разлохматившуюся солому.
— Учись, Гришка! — крикнул мне Григорий Андреевич (чувствовалось, что он доволен своей работой). — Немудреная наука, а полезная. К старости все пригодится.
Потом мать позвала нас к ужину, и Григорий Андреевич, выпив стопку «с умору», тяжело опустился на лавку, начал медленно, точно нехотя, есть картошку с огурцами, похваливая мать и тетку за огурцы. Подо мной же лавка точно горела, и я всем телом чувствовал ее раскаленное дерево. Мне было стыдно, стыдно перед Григорием Андреевичем за свой поступок.
