Он закончил ужинать, вытер руки о штаны (видно, такая уж привычка у него!), поднялся из-за стола, поблагодарил мать, а тетку даже невзначай ущипнул, и та притворно взвизгнула. Мать начала совать Григорию Андреевичу скомканные мятые бумажки — расчет за работу. Он не спеша принял деньги, примерно половину положил на стол.
— Лишние!
— Да как же, Григорий Андреевич? — взмолилась мать.
— А так! Чай, я не один работал, а с тезкой. Он пока маленький, да удаленький! Видели, как он на крыше плясал, точно на теткиной свадьбе, — и он лукаво посмотрел на тетку Елену.
Тетка зарделась, как помидор на грядке, конец платка поднесла к лицу, словно хотела спрятаться от мужского взгляда, а Григорий Андреевич вроде не заметил этого смущения, спросил:
— А будет свадьба-то, Елена, а?
— Да что ты, Григорий Андреевич, какая свадьба! Женихи-то наши где остались — сам знаешь!
— Ничего, бабы, — проговорил Григорий Андреевич, — жизнь, она образумится. Войну одолели, а эти невзгоды наши сами отойдут. Вы меня извините, бабы за тот разговор воскресный, при должности я…
— Да рази мы не понимаем, Григорий Андреевич!
— Ну и хорошо, и хорошо… А насчет крыши я ведь Сергею слово дал. Он, когда уезжал, просил: «Ты, Гриша, не оставь баб в беде, сделай все на совесть». А мне разве можно своего одногодка, с кем штаны вместе рвали, подводить, да еще заслуженного летчика, героя, можно сказать… Их у нас в деревне много, капитанов-то? — словно себе задал вопрос Григорий Андреевич и ответил: — Попробуй поищи… Я так подумал: если уж Сергей просит, надо сделать на совесть. Говорят, как бывает… Поп нанимает работника — забор сделать, ну и торгуется, каждую копейку жмет. Тогда работник и говорит: «Тебе, батюшка, какой забор нужен: чтоб на нем всякие неприличные слова писали, или такой, чтоб, как пасхальное яйцо, светил?» Ну, поп, конечно, за качество толкует, а работник и говорит: «Тогда денег не жалей!» Я тоже старался, чтоб крыша сверкала.
Мать опять принялась благодарить Григория Андреевича, и он, точно приторенный, не удержался и начал без всякого перехода:
— Кобель у меня, Букет, ну и силен! Лист летит — он ухо подставит и все слышит. — И замолчал, с восторгом поглядывая на мать и тетку.
Мать закивала головой, поддерживая и ободряя Дуката, а тетка спросила (видимо, щипок она ему не простила):
— А говорят, у вас грушу отрясли. Как же он, Букет, прозевал?
Григорий Андреевич смутился, ладонью хлопнул по штанам, воскликнул:
