В сад Дуката я пробрался с огородов, от реки, без труда подобрался к груше, которая и в темноте возвышалась какой-то мрачной могучей копной. Груша со звоном шелестела листвой, как живая, вздрагивала каждым своим сучком, и мне стало не по себе, точно эта дрожь вселилась и в меня. Но я до боли сжал кулаки, страх немного отошел. Взобраться на дерево труда большого не составило: нижние суки касались земли, и я потихоньку, больно натыкаясь на колючки, полез вверх. Там, наверху, я методично, один за другим, начал отряхивать сучки, и не вызревшие еще плоды глухо застучали о землю, точно весенний дождь. И чем дальше я совершал вероломство, тем большей яростью наливались моя голова и руки. На секунду снова передо мной мелькнуло лицо матери в слезах, размазанных по щекам, и это точно добавило мне силы.
В свой шалаш я вернулся часа через два, прилег под полушубок и уснул сразу, довольный собой. Страх мой отошел, наоборот, душа наполнилась какой-то необъяснимой гордостью за себя.
Через несколько дней меня снова разбудил голос Дуката. Он громко стучал сапогами, зычным голосом здоровался с матерью и теткой, а у меня сжималось сердце от страха. Ничего хорошего такой ранний визит не сулил. «Наверняка дознался, — рассуждал я, — ведь в деревне все знают друг о друге», — и, укрывшись с головой, я прижался к переборке на полатях, затаил дыхание. Теперь не избежать мне порки, мать такой дерзкий поступок не простила бы.
Под лоскутным одеялом мне не все было слышно, да и страх, наверное, рассеивал мое внимание, но голоса матери и тетки звучали ровно, и я немного успокоился. Потом потихоньку высунул голову, прислушался:
— А я, Дарья, лесника умаслил. Он пузырится, дескать, составлю бумагу, пусть начальство решает, штраф там или что другое, дабы другим неповадно было, а то в лес привыкли ходить, как на собственное гумно… А я ему: «Дорогой товарищ Ларкин, да что ж это получается? Солдатская вдова вязанку сучьев нарубила — так сразу и протокол? Что ж ты тех не штрафуешь, кто деревья заваливает, а?» А он, хитрец, поглядывает в мою сторону, говорит: «У нас в лесу как? Каждый пенек деньгу стоит…» Чуешь, Дарья, на что намекает… Ну я ему и говорю, нечего, мол, с нищего последнюю суму тащить. Вот возьму эти твои ветки, отвезу овцам, и дело с концом. Ему, леснику-то, дурьей голове, и невдомек, что овцы — такое животное, ольховые листья не жрут…
Дукат хохотал, тихим голосом засмеялась мать, и даже мне стало весело оттого, как здорово надурили хитроватого Ларкина.
