– Уехала?
– Куда ж было деться, сгноил бы. Да и так чуть не сгинула. Подались мы с Мишенькой в Чижевск, устроилась гильзы точить, сынок оставался в бараке, смотрела за малышами барачная приживалка, вечно пьяная, как выжили, до сих пор дивлюся. Хлебнули лишенька. Только через пять лет, когда ко мне мастер наш посватался, вздохнула: комнату дали, а через год и Таня родилась. С Ильей Василичем мы двадцать лет прожили – ни хорошо ни худо. Помер в семидесятом. Через пару лет дети разлетелись кто куда. В восьмидесятом сошлась с Семенычем, не посмотрела, что пьет тошней верблюда. А все ж не одна…
Мы помолчали. Угли в печи подернулись пеплом, пахло свежим деревом, где-то неподалеку безостановочно брехала собачья свадьба.
Я поднялась с единственного стула:
– Поставь вместо себя этот стул, вместо Тимофея – пенек, за Мишу и Таню – табуретки, за Илью Васильевича и Фрола Семеновича – черные твои и синие мои тапочки. Слушай себя вот здесь, – и я коснулась ее выцветшего халатика посредине груди. – Медленно, не торопись. Чувствуй.
Пенек встал прямо у ножек стула. Табуретки замерли далеко позади гнутой фанерной спинки, тапочки приземлились изрядно в стороне – черные слева, синие справа, носами к стенкам.
– Сядь на стул.
Я положила руку на Агашину прозрачную лапку.
– Молчи. Просто чувствуй.
Через несколько минут Агаша начала раскачиваться взад-вперед, лицо ее приобрело выражение исступленной ненависти – и странным образом стало моложе.
– Что ты чувствуешь?
– Что готова убить Тимофея собственными руками.
– Теперь сядь на табуретку. Молчи.
Агаша замерла на сосновой трехножке. Потекли минуты.
– Обрати внимание – твои руки сжаты в кулаки.
Она опустила сощуренные глаза на стиснутые пальцы:
– Я и сама как один большой кулак, – процедила она.
– С этим живет твой сын. Вот что происходит с твоей ненавистью к первому мужу – она возвращается к тебе от детей. Для тебя решение в смирении.
Она взметнула на меня взгляд и яростно отчеканила:
– Я никогда его не прощу!
– Сядь на вторую табуретку.
Как тетива, натянулась ее тощая шея, подбородок вздернулся ввысь. Лишь через несколько минут она чуть обмякла и пересела.
Воздух как будто сгустился. Потрескивали последние угольки. Неподалеку заорали: «А ну пошли отселя!», собачий брех на улице превратился в визг и затих, удаляясь.
Понемногу лицо Агаши обмякло и приобрело выражение тоскливого отчаяния.
– Как тебе?
– Плохо. Как в черном колодце сижу.
– С этим живет твоя дочь. Решение в смирении. Вернись на стул.
