Верхотуров говорил, Кузьма больше слушал и все прикидывал, сверял, примерял чужую жизнь к своей и выходило, во многом прав Верхотуров.
— Чем паровоз лучше коня? — не то спрашивал, не то горевал Верхотуров. — И коня хватит. А про Ермака знаешь? — переключился он на песню. — Так зачинай, чего же ты, едрена мать, молчишь, а, Кузьма?.. Ты же однополчанин мой, вот ты кто… — И, не дождавшись Кузьмы, затянул сам: — «Сидел Ермак, объятый думой…» — но тут же оборвал песню. — Скажи, Кузьма, женить своих не собираешься?
— Еще не думал об этом. — на всякий случай ответил Кузьма.
— А кто торопит, — перебил Кузьму Верхотуров, — это только у турков: как вылупился, так и женился. А может быть, это и хорошо, а, Кузьма? К лучшему у них. Да еще за девку дай… а у нас вырастил, а теперь и майся, куда ее девать — не знаешь. Мы вот с бабой сколько ни зачинали мальчишку, я и топор под голову ложил. Нет, не может моя кровь перебороть ее нутро. Сколько рубанков, фуганков перевозил из города. Не веришь? Пошли, погляди.
Вышли в сени, из сеней в прирубок. Верно, и рубанки, и фуганки, и стамеска. Кузьма заглянул в оконце. За остожьем блестел голубой лоскут речки. Солнце уже тянуло за отмель, кривую как серп луны. Верхотуров отпихнул дверь и нетвердыми ногами вышел и вытолкнул за ворота двух бычков-одногодков.
— Запакостили весь двор, травоядины…
Кузьма выбрал из поленницы поленья поровнее и подсунул под полозья:
— Чтобы не ржавела окова от сырой земли, — пояснил Верхотурову.
— Так его, носом, занюханного хозяина. Тыкай, Кузьма, тыкай, — потоптался около саней Верхотуров.
Послышался стук телеги, и во двор въехала подвода. «Ага, вот и мать с дочкой», — определил Кузьма. Обе рослые, статные. Мать, чуть располневшая, скинула с плеч большую вязаную шаль и словно еще подросла. На голове у нее в тугой узел коса, у дочки такая же русая, только опущена ниже пояса. Обе белолицые, у дочки потемнее от загара лицо, и от этого голубые глаза кажутся светлее материных. «Ладные женщины, — оценил Кузьма, — а где же младшая?»
— Что же это ты, Иван, гостя заставил работать, — поприглядывалась к Кузьме хозяйка, — поди, и чаем не попоил. — Говор у хозяйки был приятный, напевный, и вся она такая домашняя.
Кузьме легко стало, словно знал ее не один год.
— Ну ты, Пелагея, скажешь, — заоправдывался Верхотуров, — мы уж и бражонкой побаловались.
— Это я вижу, — заулыбалась Пелагея и совсем раскрасавицей стала. Верхотуров распрягал лошадь, Кузьма вызвался помочь хозяйке с мешками и корзинками.
