— Фроловым я написал, не утерпел. Дескать, как наша домашность? Кто остался жив? Про дружков, товарищев, ну, само собой, про тестя…
— А нам, Кузя, весточки не подал…
— Как это, писал сколько раз. С мужиком из Братского наказывал, не был разве у вас?
— Нет, Кузя. Ну, написал, и потом?
— Написал так, на всякий случай, приходит письмо, спрашивают Агапова. Аккуратно распечатал, вижу — рука не твоя. Сосед пишет. Дескать, ждали, ждали и жданки потеряли. Это уже Роман Фролов пишет. Самого уже нет — деда Фролова, — пересказал сыну. Я его помню, вот такой был, — показал Кузьма, — от горшка два вершка, а пишет: дядя Кузьма, мы попервости и печку вам протапливали, а потом, уже перед смертью, тятя велел заколотить избу. Ничего, еще стоит, и ограда целая.
— Ну, про тятю-то, Кузя?!
— Ну, я и черкнул, дескать, если что, возьмите себе усадьбу или отдайте Харитону Алексеевичу. Бумаги на дом за иконой, в горнице.
Так и узнал обо мне Харитон Алексеевич. Оказался легок на ногу. Входит в палату, а я его признать не могу, не знаю, как назвать. В палате-то я лежу особой, как герой, в частном госпитале какого-то, уж не помню, фабриканта, печенье у меня на тумбочке, графин с водой — все честь честью, простыни, подушка, одеяло новое. Стул около койки. Сел Харитон Алексеевич, глаз с меня не сводит, а мне неловко… Сразу про тебя.
— Да жива, говорю, внуков уже в пестерь не вместишь. Ну, рассказываю все по порядку. «Далеко, — говорит, — а то бы съездил, да если бы не эти поставки. Теперь на казну работаю». И сует мне под подушку сверток. Поглядел — деньги. «Не возьму, — говорю, — на што мне они?» Не взял.
— Ну и ладно. Постарел сильно?
— Да я уже тебе сказывал. Спрашивает: после госпиталя куда? Куда, говорю? Доколочу германца — и к Ульяне, к ребятишкам — куда еще? Вот и…
— Простил, значит, тятя…
И пока Ульяна ходила за печку, Кузьма встал из-за стола и вышел на крыльцо покурить. Ульяна увидела, так и обмерла.
— Да ты что, Кузя, за эту гадость-то взялся, ребятишки увидят… У нас в Кузьминках и моды нет сосать эту дрянь.
— Это я так, курну разок, два. Зарок дал; курну — и кисет в отставку. Ты бы, мать, про Арину…
— Афоня сбегает, приведет. Никому не дается, только ему. Как ты ушел, так будто что потеряла. Все ходит — ищет. Вынесу твою шапку — понюхает, успокоится.
— Ах ты, — выдохнул Кузьма и отвернулся.
— Да ты что, Кузя?!
— Метляк в глаз попал…
…В Кузьминки, кроме Кузьмы, никто с войны не вернулся. Но деревня устояла. Начатый до войны сруб за крайним домом уцелел — не пустили на дрова бабы. А вскоре затюкал на срубе топор. Кузьминки опять пошли в гору. Кузьма с братьями помогал вдовам, да и ребятишки не толклись без дела. Всем миром обновляли заплаты. Пашни тоже прирезали, молодняк заметно прибавлялся в гурту. С краю на край Кузьминок перекликались петухи. Напротив Вороньей лиственницы, на помочах, ставили дом брату Ильи Пермякова — Алексею с женой и тремя ребятишками. Дочь Арины — Ласточка — принесла двух жеребчиков, один был обещан Верхотурову, другой Афоне.
