* * *
«Я, дядь Серый, домой пойду, ладно?» – Изюмка скинул форменный зоопарковский ватник, на спине которого кто-то белой масляной краской написал «Z00», влез в замахрившуюся понизу болоньевую куртку. – «А чего ж рано так?» – «Меня Илона ждет. Гулять пойдем вместо ее музыки,» – хотел было сказать Изюмка, но почему-то не сказал, сам себе удивился и неопределенно пожал плечами. – «Ну иди, чего ж…» – вздохнул Серый. Изюмка кивнул на прощание и выбежал из рабочей комнаты.
У решетки козлятника на маленьком складном стуже примостился художник. На остриях загородки висел его длинный розовый мохеровый шарф. Художник крутил головой на длинной жилистой шее и осторожно, вкрадчиво, касался кистью прикнопленного к доске картона. Изюмка, хотя и спешил, но все же не удержался, и, стараясь ступать потише, зашел художнику за спину, заглянул через плечо. На будущей картине чернела решетками очень похожая козлиная клетка. Козлов в ней еще не было. Там, где они будут, белели пятна грунтованного картона. Художник резко обернулся, глянул на Изюмку зелеными, в красных прожилках, глазами: «Ну чего? Похоже?» – «Похоже, – согласился Изюмка и осторожно добавил. – Только я бы наоборот нарисовал.» – «Как это – наоборот?» – голос у художника был таким же резким, как и движения. Плавно двигающаяся рука с кистью смотрелась красивым контрастом. На время разговора с Изюмкой рука замерла на полувзмахе и, казалось, жила отдельной жизнью.
«А так. Сначала – козлов, потом – решетку.» – «Какая разница?» – «Ну-у, так… – затруднился Изюмка. Так бывало всегда, когда он пытался перевести в слова свои ощущения. Он думал, что так бывает только у него, и не знал, что это – у всех. Если бы узнал – обрадовался. – А вдруг вам потом надоест? Если козлы останутся – нормально. А если одни решетки? Бр-р!» – Изюмка поежился.
Художник задумался и положил кисть. – «Наверное, ты прав, и в том, что я рисую именно так, а не иначе, есть какой-то смысл, – медленно сказал он. – Что-то от моей внутренней сущности, от ощущения мира, прожитой жизни…» – Изюмка вежливо покивал и потрусил прочь. Когда люди начинали говорит «об умном», у Изюмки портилось настроение. – «Интересно, – думал он. – Почему Серый так никогда не разговаривает? Или вот Варька, иди тетя Лиза?»
Без Изюмки сектор казался пустым и промозглым. Топотали копыта яков, мерно жевали сено зубры. – «Вот ведь твари безмозглые!» – пробормотал Серый и вышел «на свежий воздух». Водянистый, полубессмысленный взгляд его уперся все в того же художника и его розовый шарф. Подойдя на несколько шагов, он осмотрел картину дальнозоркими, как у всех выходцев из села глазами. После ухода Изюмки она не изменилась. Художник обернулся и окинул нового зрителя вопросительным взглядом. – «Ты чего, мил человек, сидел что ли?» – в ответ на его вопрос спросил Серый. – «С чего это вы взяли?!» – вскинулся художник. – «Гляжу – любо тебе тюрьму писать…» – Художник, мгновенно остыв, развел длинные руки. – «Да вот так как-то…» – В голове его заворочались всякие мысли, вспыхнули образы, ассоциации, даже какие-то стихи вспомнились. Он еще раз внимательно осмотрел Серого и, вздохнув, решил, что для этих сложных мыслей собеседник также негоден, как и только что убежавший мальчик.
