— Редкий случай, — пробормотал он, щурясь в табачном дыме, — редкий случай… — и, закрыв глаза, звучно зевнул, а потом сказал, рассмешив притихшую Варю: — Але! Ты фыркаешь, как дельфин… Не пора ли нам с тобой бай-бай…
Как он и думал, Варя уложила его на ту самую кровать за пологом, и он, боясь провалиться в сон, собрался с последними силами и попросил Варю разбудить его часов в шесть-семь вечера. Варя обещала, и он, задрожав от счастья, в сладком этом ознобе уснул.
Уже совсем низко стояло солнце, лучи его высветили оранжевыми пятнами бревенчатую стену, уже тени домов стали холодными и поголубели, словно от какого-то инея, а скворец на березе, которая тоже в лучах закатного солнца казалась оранжевой, высвистывал чудеса и тоже, как береза, как и все на земле, золотился и поблескивал глянцевым оперением. А небо было теплое и ясное, и чудилось, будто оно стало зеленым в этот вечерний час, когда Сахаров, напихав в патронташ восьмерки, шел к березняку через поле.
Где-то далеко-далеко токовали тетерева, блеял в небе бекас, а в лесу водянисто пели птицы, и каждая из них старалась заявить о себе своей песенкой, своим криком, писком, своей трескотней.
И он подумал вдруг с удивлением, что никто из его друзей — почти никто! — никогда не бывал в таком вот мокром, холодном еще лесу… Неужели никто не бывал? Никто никогда не брал в рот пропахшие хвоей крупинки лежалого снега, которые и нельзя уже было назвать снегом. Никто не бывал в лесу, когда ни цветочка в нем, ни сухого места, когда впереди холоднющая ночь, и белое хрусткое утро, и шипенье черных петухов на полях, улюлюкающие их воинственные песни… Никто не дышал его горьким воздухом. А значит, никто не поймет, как это прекрасно — идти на вальдшнепиную тягу, высматривая подходящее место, и никто, значит, не сможет позавидовать ему, никому не скажешь — весна! — думая про этот березовый и осиновый лесок с редкими елками, и не увидишь в ответ понимающей улыбки и восторга. Неужели никто?
Странное чувство он испытывал, шагая по лесной тропе.
Весна вокруг была такая большая, что ее хватило бы на всех, а шел по этой весне только он один, и только для него легла грифельной тропой эта холодная и неласковая еще весна, только ему теснила грудь радость бытия.
Он нашел подходящее, как ему показалось, и верное место для тяги. Солнце уже село, и за нежной частотой голых вершинных веток зажелтела заря, некстати потянул откуда-то слабый, холодный ветерок, но иссяк, и в тишине леса Сахаров услышал совсем где-то рядом, как шумит запутавшийся в траве шмель… Тишина леса была весенняя — дрозды перелетали с вершины на вершину, верещали, свистели, грохотали сильными своими голосами. И очень странным казалось Сахарову гудение шмеля в этом холодном еще и нежилом лесу.
