— А паску готовите?
— Дома у нас ее любят… и кулич тоже. Мать хорошо делает.
— Кто ж ее не любит! Лошади и те… Ты знаешь, как кобыла паску съела?
— Нет.
— Вот была паска в марте… Понаехали мужики да бабы паски святить. Лошадей да санок кругом церкви понатыкалось видимо-невидимо, а в санках паски белеют. В церкви молебен. Пар из дверей валит. Народу в церкви — на головах ходи и не провалишься. Тишина. Как раз Христос последние муки принимал перед воскрешением. Вдруг парень в толпу протиснулся да как заорет на всю церковь: «Иван!» — как зарычал все одно… «А?!» — «Кобыла паску съела, а ты «а, а»!» Вот кобылка-то была какая! Вот как она ее слизнула, паску-то… Освятила!
Сахаров улыбнулся, зная, что Иван почувствовал его тревогу. Но улыбался он не тому, о чем рассказывал Иван, а тому, как кричал очень натурально: «Кобыла паску съела, а ты «а, а»!» Улыбался благодарно, понимая, что Иван хотел развеселить его, выбрав для этого старый и наивный деревенский анекдот.
И с этой бесконечной улыбкой, прокравшейся в душу незаметно для самого себя, Сахаров спокойно уснул.
А утром он был безмерно счастлив, отплывая от берега в рассветные сумерки, предвкушая новую охоту и чувствуя себя здоровым, сильным человеком, у которого ничто и нигде не болело, которого ничто не тревожило и не приводило в уныние… Впереди был рассвет. Впереди был долгий апрельский день, водная дорога домой, сырое тепло дробышевского дома, стакан водки за обедом и умиление… Он это все хорошо предчувствовал и знал, что так оно и будет, во всех этих и каких-то других, тоже понятных и ясных подробностях, которые он хорошо теперь предчувствовал на грани тьмы и света, в канун весеннего нового дня.
Он забыл про старика и про свои тревоги.
Иван угрюмо дергал за шнур мотора, откидываясь назад, но мотор никак не заводился, и Сахаров тоже хорошо знал, что вот сейчас, вот еще один рывок, еще один и еще… и холодный мотор даст вспышку, врежется винтом в воду, толкнет лодку, Иван ухватится за рукоять, устроится на задней перекладине и заглядится вдаль…
А что потом? А потом хвойный запах шалаша, полоскания утки на розовой воде и, может быть… очень может! — прилетит из неведомых далей и опустится рядом с уткой одуревший от апрельской страсти кряковый селезень… Очень может быть! Но в это он боялся верить, потому что и так уж был доволен охотой, был с хорошей добычей, и ему теперь уже не о селезнях мечталось, а о вальдшнепе — одном-единственном вальдшнепе, который бы очень украсил эту тяжелую связку из четырех селезней… Нет! Он был очень доволен охотой, и ему не нужно больше селезней… Ему бы вот вальдшнепа на сегодняшней вечерней заре! Там, за деревней, хороший березнячок, и там, конечно, будут тянуть сегодня вечером вальдшнепы.
