Делать было нечего, и Варя пустила его к себе, предупредив, что с охотой, может, и не получится ничего, и только если Иван, которому отдала она подсадных уток и у которого была своя лодка с мотором, согласился бы отвезти его в разливы, тогда, конечно, можно было бы хорошо поохотиться. Да вот дома ли он?!
Не тратя время попусту, она сходила к Ивану, и тот по дружбе к Дробышеву решил услужить гостю.
— Приехал по старой памяти к Косте Дробышеву. Хорошо! Стало быть, надеялся, — сказал Иван. — А дело такого характера, что можно сказать, Костя вас позвал ненароком… А я его товарищ. Хорошо. Стало быть, что? Его забота — моя забота. Верно я говорю, Варюха? — и он хитро подмигнул тихой женщине. — Сейчас прямо и поедем. На вечернюю зарю не поспеем, но уж утренняя наша и завтрашняя вечерняя и еще одна утренняя… Дольше не смогу — дела…
А дольше Сахарову и не надо было.
За две зари он убил четырех селезней и был очень доволен, заботясь теперь лишь о том, чтобы довезти их до дома свежими и за праздничным майским столом угостить утятиной друзей.
В темном сарае пахло заплесневевшим, гниющим сеном. Ночная гроза, так и не разразившись громами и молниями, сверкнула раза два и, поворчав над сараем, удалилась. Но чуть слышное, неторопливое, шепелявящее нашептывание весеннего дождя, громкие и случайные шлепки капель о земляной пол не давали заснуть Сахарову. Обняв холодные стволы ружья, он недвижимо лежал на жиденькой подстилке из сенной влажной трухи и, закрыв глаза, настороженно прислушивался. Рядом с его головой с четкостью большого маятника чмокалась об пол крупная капля. Она собиралась где-то наверху, во тьме, в замшелой деревянной крыше и оглушающе разбивалась об пол. Он возненавидел эту каплю, протянул руку, ища ее в темноте, и наконец она упруго и беззвучно упала свинцом на ладошку, обожгла холодом горячую кожу и мелкими брызгами долетела до лица.
Он открыл глаза. Иван, натянув на голову свой серый, обветшалый плащ, тихо и как будто бездыханно спал рядом. Дотлевали посреди сарая подернутые розовым прахом угли. Мутная ночь дышала сыростью в дверной проем.
Рыбаки ушли и не возвращались… Сахаров вдруг подумал, что он боится этих людей, а потому и не спит и очень опасается, что они вернутся, украдут у него не только селезней, но и ружье… А то и просто отнимут… «Кто они, эти люди? Куда ушли, черт бы их драл!»
Он уже знал, что ему не уснуть, и, совсем отрешившись ото сна, в тревожном ожидании бездумно всматривался в грязно-синее пространство. А перед глазами его все еще копошился над углями лохматый и головастый старик, похожий на выкорчеванный пень… Когда они с Иваном вошли в сарай, там оставался только этот старик, который оглядел Сахарова слезящимися глазами и сказал ему: «С полем, с полем!» — ласково сказал и как-то подобострастно, словно и действительно хотел сделать приятное нежданному гостю. А сам все что-то сутулился, копошился над потухающим костерком, раскуривал смятую папироску, и глаза его казались жидкими и истекающими каким-то не то сонным, не то пьяным равнодушием и проклятием… Потом он быстро подошел к Сахарову и, подхватив грязной рукой селезня, спросил: «Согласен за два судака?». Сахаров не сразу понял, а потом потянул из его рук селезня, заулыбался глупо и растерянно… «Ну зачем мне ваши судаки! Судаков я и купить смогу, — говорил он старику. — А такого красавца разве купишь? Его добыть надо… Не-ет… Не нужны мне ваши судаки!»
