— Здорово, Степка.
Словно вчера расстались, только в сумеречных, запавших глазах затеплилась искорка радости.
— Садись, Степка. Повечеряем, чем бог послал.
— Спасибо, дед. — У однорукого сводило скулы. Наступала ночь, и они не замечали, как все вокруг начинало сереть, расплываться в тенях.
— Вот так, — окончил дед Матвей, выскабливая недоваренное пригоревшее пшено. — Все под корень. Мужеский пол с четырнадцати лет в Заречных оврагах, а бабы с детьми… бог весть где теперь. Стадом угнали, как овец. Старуха моя там, с ними, и твои, видать… Живы ли?
Ветер доносил весенние терпкие запахи цветущих бурьянов — репейника, чернобыла, полыни.
— Ты вот вернулся, а это что, оставил, значится? — сказал дед Матвей и хмуро кивнул на пустой рукав.
— Сталинград, дед. Вот мы его держали, и руки, ноги… Да что руки, сколько голов пооставляли там… А сейчас и спросишь: повезло тебе или как? — Он хлопнул себя по пустому рукаву. — У меня есть немного, нес домой, думаю, обмоем с Настенькой мое возвращение горькое… Хочешь, дед? — Он тряхнул немецкой фляжкой.
У старика глаз не видно, а солдат все пытается в них заглянуть.
— Ну ладно, — вздохнул Степан, приложился к горлышку, крупно хлебнул несколько раз и протянул деду Матвею: — Бери.
Старик поднял голову, отпил, глубоко вдохнул в себя, посмотрел в костер и еще раз отпил. А потом посмотрел на Степана и сказал:
— Не ты один. Много нас таких. Я в партизанах был. Ни дочерей у меня, ни сыновьев. Видишь, к чему вернулся. Племянник был от младшей сестры, той, что в городе замужем, — пропал. Братья не жили, умирали один за другим, последний в тридцать втором. Одна сестра оставалась, немец повесил. Много для партизан делала. Одна она из нашей семьи и вышла в люди, доктором работала. Племянник пошел связным к фронту, так и сгинул…
— Это Митька, что ль? На лето все к тебе приезжал?
— Толковый был парень… Вспоминается, бывает.
Дед Матвей замолчал и уставился в огонь костра. Степан не стал допытываться, о чем он думал и почему молчал. Не до этого сейчас Степану.
— И почему я живой? Кому нужно? — спросил он вдруг, ощупывая порыжевший от пыли носок сапога, разминая его сильными и грубыми пальцами.
— Хватит тебе, Степка. Ты радуйся, что вернулся. Тебе жить да жить, — отозвался дед Матвей. — Живой, и ладно. И молчи. Хоть один жив человек появился. А то сижу пнем. Ну, думаю, подожду — да и подамся куда-нибудь. А тут гляжу — ломится по бурьяну. Кто такой? — думаю. А это ты.
