Тихо слезли с машины солдаты, разминаясь, осторожно переступали с места на место. Бурьян тянул к лицу черные стебли. Однорукий услышал, повернулся. Все увидели его покрасневшие, насухо вытертые глаза.
Однорукий шагнул вперед и стал прощаться. По-прежнему молча, до боли сжимая грубые пальцы. Старшина предложил:
— Поедем дальше, браток. Где-нибудь… Однорукий задержал на нем взгляд, отрицательно качнул головой. Не сговариваясь, солдаты расстелили на землю трофейную плащ-палатку. Однорукий глядел. Несколько буханок хлеба. Одна с открошенным углом. Консервы. Плитки концентрата, приевшегося за последние годы. «Ешь кашу — растолстеешь с Машу». Портянки и мягкое чистое белье. Десяток пачек махорки и несколько коробков спичек. Кто-то рядом с палаткой воткнул большой топор и острую саперную лопату. Однорукий глядел. Его привел в себя голос старшины:
— Ну, брат, держи…
Он взял алюминиевую, сплошь помятую кружку, и к нему протянулось с десяток таких же. Однорукий глядел на кружки долго. Все ждали. Однорукий хотел что-то сказать, перехватило дыхание — заросший щетиной кадык дернулся, окаменел. Никто не произнес ни слова. Так и молчали. Каждый думал о своем. А через несколько минут машина тронулась. Заклубилась пыль. Киевский шлях. Раньше по нему брели на богомолье в святые места.
Однорукий вновь снял пилотку с засаленными краями и подкладкой вытер лицо. Затем нацепил ее на черенок лопаты, шагнул в сторону, обжигая ладонь, выдернул жесткий стебель репейника. И, выпрямившись, замер. Он заметил поднимавшийся над бурьянами синеватый дымок. Напрягая взгляд, долго всматривался, боялся поверить. И потом пошел напрямик, забыв о надписях. С хрустом ломился по бурьяну и ни на что больше не обращал внимания, кроме синеватого дымка, кроме робкой надежды, вспыхнувшей вдруг с сумасшедшей силой. «А если… если…» — стучало в нем, и он уже бежал, и, как это бывает только с пьяными и безумными, он пробежал благополучно через усеянную смертью землю. И еще издали увидел вытоптанное, очищенное от бурьяна место у входа в подвал, превращенную в котелок каску над костром, старика, помешивающего в каске гладко выструганной деревянной ложкой с длинным черенком. Однорукий сбавил шаг и пошел медленней, отводя от себя стебли репейника. Он не глядел под ноги. Глядел на старика. Он узнал его сразу — Матвей-плотник, еще крепкий, костлявый старик. Немецкий офицерский френч топорщился на бугристых плечах.
Старик услышал хруст, повернул голову. Встать не встал и молча дождался, не спеша протянул руку:
