— Ты о чем думаешь, майор? — тихо бухтел на него, стоящего перед столом навытяжку, немолодой толстый полковник. — Ты к приему генерала — не готов.
— Товарищ полковник!
— Молчи, майор… Ты подполковника хочешь? Хочешь, вижу. А к приему командующего — не готов. У тебя — ты садись, садись — у тебя же отдельная часть! От-дельная! Ты ж в дивизию разворачиваешься, если чтои вдруг. А у тебя даже оркестра нет. Как же это у тебя строевые смотры проходят без военной музыки? Как же ты сержантов в войска выпускаешь? Эх-х-х, майор. Акт проверки я тебе подпишу, конечно. Но ты в виду имей: к приему командующего ты не готов! И вот после комиссии комбат просто «повернулся» на почве оркестра. На первом же разводе он молча отсмотрел проходящие «коробки», а потом отвернулся от плаца и сорвался на заместителях:
— Ну, что вы мне говорите? Разве это развод? Вон, поезжайте в Новосибирск и посмотрите, что такое настоящий развод. В общем так. К 23 февраля чтобы мне был военный оркестр. И чтобы к приезду генерала этот оркестр мог играть! Понятно? Ответственным будет у меня замполит. Это его дело — культуру в массы давить. Он сбежал по ступенькам небольшой трибунки и строевым четким шагом — спина прямая, взгляд над головами, хромовые сапоги блестят на зимнем солнце — умаршировал в штаб. Это было месяц назад. И тогда же замполит, подняв личные дела тех, кто служил непосредственно в части, а не приезжал на полугодовую учебу, стал вызывать в штаб по одному будущих «музыкантов». Когда выяснилось, что на оркестр музыкантов не хватает, он вызвал к себе свой комсомольский актив, а потом «припряг» и штабных работников-писарей. Ответственным и крайним за все замполит назначил подчиняющегося лично ему начальника клуба, немолодого уже прапорщика Одиницу (ОдЫнЫцЯ — поправлял тот всегда, когда слышал, как произносят его фамилию). Так и появилась в части собранная с бору по сосенке «слабосильная команда», как ругался на нее комбат, которая вместо регулярной маршировки запиралась в клубе и репетировала два марша: «Встречный» — чтобы отцам-командирам при их приезде играть, и «Егерский», который, как говорил начальник клуба, самый простой для исполнителя. Две трубы, валторна, баритон, туба-бас, барабан, тарелки-литавры и один большой барабан с медной тарелкой сверху и большой колотушкой — вот и оркестр. Двое бойцов — в запасе, потому что трубачи очень быстро выдыхались, и на репетициях поэтому «дудели» по очереди. Зато никогда не сменялись басивший на тубе Валерка Спиряков, барабанщик Леха и Воробей, при своем маленьком росте получивший самый большой инструмент в оркестре. Просто он ничего не умел: ни на гитаре играть, ни ноты читать — ничего. Но зато его умения вполне хватало, чтобы следить за рукой Одиницы, и лупить в такт ее покачиванию большой колотушкой в обтянутый полупрозрачной кожей бок огромного барабана, из-за которого, когда он нес его на широком ремне, были видны лишь его шапка и сапоги. Каждый день, кроме воскресенья, когда у Одиницы был выходной, их собирали в клубе, и в то время, когда все занимались строевой подготовкой, они дудели и барабанили. Лёха быстро научился бить дробь, Валерка — делать пум-пум в огромный мундштук блестящей тубы.
