Одну из них ты перехватил в коридоре, она возвращалась после того, как проблевалась в ванной. Тебе удалось затянуть ее на кухню, прикрыть двери и усадить на стол. Подружка была сильно накачана, ее одежда и тело пахли духами, чернилами и сигаретным дымом. Ей было немного за тридцать. В какой-то момент ты почувствовал, что она замирает, как будто сломалась. Оторвавшись от ее шеи, понимаешь, что она удивленно смотрит на кого-то.
Ты поворачиваешь голову и видишь пьяного Т.
– Но в армию иду я, – говорит он с обидой.
– Т., бля, какого хрена ты приперся? – отвечаешь, стоя к нему спиной и не размыкая ее объятий.
– Но все остальные заняты, – бормочет Т.
* * *
«Духи, вешайтесь!» – кричали новобранцам из всех казарменных окон солдаты в/ч 77727.
Было где-то одиннадцать утра, ноябрь, ты со своей командой, которую сопровождал майор, сошел на житомирской станции с казатинского поезда. Утро выдалось хмурым, все сонные, потому что в три часа ночи в Казатине мы ожидали житомирский поезд, там распили припрятанную бутылку водки и закусили домашними продуктами.
Вас всех завели в курилку и разрешили перекурить. С тех пор, как за вами закрылись автоматические ворота военной части, появилось ощущение, что ты попал в ловушку. Казенный запах казармы, военной формы, кирзы, гуталина становился твоим запахом на два года. В столовой, куда вас привели еще не переодетыми в форму, вся солдатская обслуга была из Средней Азии, они по-тигриному щурили глаза и улыбались.
Первые полгода прошли как во сне.
Служба проходила по уставу, сержанты гоняли нас, духов, каждый раз придумывая разные способы давления, в первую очередь – физического, потому что не могли нас бить в открытую, как это потом случалось почти каждую ночь в батальоне. Марш-броски, физические упражнения, муштра обессиливали нас так, что, упав в кровать, ты слышал только команду «Пад-йооом!». Каждую субботу, вооружившись каблуками от кирзовых сапог, сдвинув вместе кровати и тумбочки, вылив на все помещения нашей казармы растворенное в воде мыло, мы скребли пол до тех пор, пока он не становился белым, а потом натирали мастикой. За неделю от солдатских сапог пол снова становился чернющим.
Старший прапорщик с генеральской фуражкой на квадратной голове командовал той учебной ротой, где нам суждено было прослужить полгода, аж до распределения. Выстраивали нас и сержантов, прапор полчаса кричал, и логику его высказываний понять было невозможно: что-то немного о Советской армии, об империалистах и врагах, о дисциплине, о сапогах, воротничках и уставе. Сержанты – здоровые ребята, деды, которым оставалось служить несколько месяцев, в учебной роте ловили лафу: немец из Фрунзе, поляк из-под Вильнюса и украинец из Житомира, дом которого стоял через дорогу от нашей части. Когда прапорщик убрался, начинал кричать фрунзенский немец, он вопил на нас еще больше: мол, мы
