Надо было наконец решиться сказать о самом главном.
— Тебе двадцать пять лет, Саша, — неожиданно хрипловатым голосом начал комдив. — Перед тобою еще вся жизнь… — Он не знал все же, как перейти к основному, к главному, и сразу оборвал: — Я запретил оперировать тебя, Соколин. Я не могу рисковать твоей жизнью.
Соколин резко привстал на койке. Глава у него были сухие и жесткие.
— Я никому не позволял решать за меня, товарищ комдив!
— Ты можешь жить. Мы вылечим тебя.
— Как? Как жить, товарищ комдив? — с горечью выкрикнул Соколин.
Комдив замолчал. Он должен был спасти этого мальчика.
— Саша, — сказал он, — Саша? Послушай… — Он котел сказать Саше о том, как любит сто.
Но Андрей Васильевич совсем не умел говорить о своих чувствах.
— Я не могу жить праздно! — с надрывом крикнул Соколин — Пойми меня, Андрей Васильевич, — опять зашептал он, — пойми меня! Ты был моим отцом. У меня нет более близкого человека, чем ты. Я приму бой. Я верю, что буду жить. Мне нельзя умереть, нельзя… Смерть обходит меня с флангов. Но я ударю ей в лоб! В лоб!..
Он задыхался, он почти бредил. Он забыл о жестокой боли и махал кулаками перед Кондратовым.
— Нет, — сказал комдив, — ты не имеешь права. Ты коммунист, Соколин.
Это был удар. Жестокий и беспощадный.
— А ты?.. А ты?.. Ты принял бы этот бой?
Горячечными глазами в упор смотрел Соколин на командира дивизии.
Комдив не выдержал его взгляда.
Соколин откинулся на подушку и закрыл глаза.
5
…Никогда он не испытывал такой легкости во всем теле. Постоянная гнетущая боль последних недель куда-то исчезла, и он чувствовал себя опять молодым и крепким.
Ему хотелось шутить, смеяться. Зимнее солнце хозяйничало в большой светлой операционной комнате. Оно отражалось в стеклах шкафов, оно переливалось на сотнях стальных инструментов, неведомых комбату, но очень умных и сложных.
Когда сестра или врач брали какой-нибудь инструмент, веселые зайчики прыгали по всей комнате.
Как бы хотелось ему сейчас, под этим солнцем, пройтись на лыжах по хрустящему снегу или мчаться за конем, туго натянув поводья и собрав в кулак всю волю, все внимание, чтоб не оступиться и не потерять стремительного темпа!
Да, пожалуй, в этом году лыжи уже потеряны. После операции придется все же недельки две чиниться. Ну, он их использует, эти две недельки, на подготовку к экзаменам в академию. Теперь он уже может взяться за теоретические науки. Он вспомнил Кириллова, Меньшикова, Дроздюка, чехол от знамени тихо засмеялся. Скоро, скоро он увидит их всех. И Галю, Гальку он тоже увидит. Не век же ей летать там, у океана! И Галька даже не узнает, как он страдал. Хорошо, что ее нет здесь! Или плохо? Нет, хорошо…
