На всём лежал густой, вечный слой пыли.
Два десятка евреев в белых с чёрными полосами выцветших покрывалах, с большими чёрными кубиками на лбах и кистях волосатых рук, раскачивались в молитве, протяжно подпевали кантору ноющими голосами, изредка били себя в грудь, ожесточённо плевали на пол и растирали плевки ногой.
Я сбрасывал ранец, быстро наизусть произносил слова молитв. Потом подходило время для кадыша. Я пробирался ближе к кантору и вместе с другими сиротами (иногда их собиралось человек пять-шесть, были между ними и солидные, бородатые люди) выкрикивал слова заупокойной молитвы, опять и опять славя имя бога. Так должно было продолжаться целый год. Триста шестьдесят пять дней. И в каждый из этих трёхсот шестидесяти пяти - по три раза.
Я кончал читать кадыш. Все говорили «аминь» и расходились по своим делам.
Для того чтобы молитва дошла до бога, на ней должно было присутствовать не менее десяти человек - миньён.
Бывали дни - евреи запаздывали. Я стоял в синагоге, дрожа от нетерпения: до начала занятий в гимназии оставались считанные минуты.
Наконец я скороговоркой выкрикивал молитву и стремглав выбегал из синагоги.
…Самым большим врагом моим был учитель пения, чистописания и немецкого языка - Фёдор Иванович Сепп. Говорили, что он, несмотря на своё немецкое происхождение, состоял в «Союзе русского народа». Я не представлял себе назначения этой организации. Но когда и сейчас вспоминаю Фёдора Ивановича - высокого, худого, с остроконечной бородкой (в классе его звали Козлом),- ненависть закипает во мне.
У нас в приготовительном классе было всего четыре еврейских мальчика, попавших в гимназию по процентной норме. Для трёх из этой четвёрки у Фёдора Ивановича была задумана сложная система издевательств. Не трогал он лишь одного - Веню Розенблюма.
- Ну, Аронштам, - спрашивал Сепп маленького, худенького Изю Аронштама, сына городского аптекаря, - как дела с касторкой? - и подмигивал классу.
Многие приготовишки смеялись. Только плотный, коренастый Ваня Фильков, мой приятель и сосед по парте, сын учителя городской школы, сжимал кулаки и жарко шептал мне:
- Вот сволочь! Вот гадина!
- Ну и тетрадь! - издевался Сепп, показывая всему классу тетрадку Аронштама, испещрённую бисеринками неровных букв. - Ты что, пером писал или клизмой?
…Швейцар гимназии в расшитой золотом ливрее, глядя на меня, неодобрительно чмокает. Я взлетаю вверх. Высокие коридоры пусты. Занятия начались.
В страхе открываю дверь. Первый урок - чистописание. Фёдор Иванович ходит между партами. Он делает вид, что не замечает меня. Я долго стою у двери, не решаясь пройти на своё место. Ваня Фильков сочувственно моргает мне. Я легонько кашляю. Фёдор Иванович оборачивается, словно только теперь замечает меня.
