Стеречь было что. На базу стояло шесть коров, все тельные, бычок. Позади база Панин поставил для начала конюшенку из самана, в ней пара лошадей для тягла и черной работы и конь верховой.
Отец Паисий качал головой с сомнением, говорил, что напрасно Дмитрий Осипыч торопится богатеть, неизвестно, как она, жизнь, повернется. Однако Панина так и распирало от неожиданной удачи, оттого, что теперь все может, все в станичке в ножки кланяются, хотя и говорят за спиной темное о его богатстве… А, пусть говорят! Ругань на вороту не виснет… От зависти все и скудоумия. Пускай где-то война гремит, станичка живет как жила!
Сыграли давеча две свадьбы, схоронили придурка «Дай Кашки», который по глупости решил в проруби искупаться да вынырнуть не смог, в церкви подрались знахарка Кудиниха и молодая солдатка Жилина (из-за парня), отцу Паисию было видение — на церкви вместо креста сидело черное существо с мохнатыми крыльями, с рогами вильчатыми, пело «Интернационал».
Молчала станичка, как медведица перед долгой зимней спячкой, храпела сонно, сосала сладкую лапу.
Одно тревожило Панина: Афанасий… Как прибрел он со степи пеший, в жестокой простуде, как увидел он его, тощего, хворого, с выпирающими мослами, сердце захолонуло от жалости и родительской любви.
Когда уснул, Дмитрий Осипыч сидел над ним полночи, дымил табаком, разглядывал, как чужого. Немного и времени прошло, но молодость резва, из мальчонки стал Афанасий полуюношей, вытянулся, плечики раздались, в обличье проступала хмуроватая серьезность. Особенно умилили Панина усишки — пробивались на верхней губе смешные темненькие волосики.
Про Афонины приключения Панин сам, выведав, соседям рассказал. Что на аэропланах он летал и красные силой заставляли его в небесах мучаться. Навалило любопытных полный дом слушать рассказы, уши развесили. Но Афанасий (и это понравилось Панину) засмеялся только:
— Про все рассказать невозможно, а по частям не поверите.
Станичники, обескураженные, разошлись. Панин сказал:
— Это ты их правильно на расстоянии от себя держишь. У тебя теперь другая от них жизнь будет. Вот помру, они же тебе ножки мыть будут! Это ты молодец!
— Ну да? — сказал Афанасий и посмотрел на него непонятно, не то с осуждением, не то с интересом. — Это по каким причинам у меня теперь другая жизнь пойдет? А, батя?
— Подрастешь — узнаешь, — подмигнул Дмитрий Осипыч.
Но не выдержал, закрыл окна на ставни, завесил, при лампе выложил на стол добро. Афанасий сидел молча, смотрел на желтенькие маслянистые кругляшки золотых, пачки денег, на часы, портсигары. Панин перебирал цепочки, взвешивал на заскорузлой ладони, лелеял:
