Он посмотрел в кабину, прикинул: сам за управление, Леона стрелком. Ведь один бомбовый груз на таком пудов шесть, не меньше.
Острое желание полета сдавило горло. Он влез в кабину, двинул ручкой, шевельнулся скошенный руль с трехцветным российским кругом. Приборы смотрели на Щепкина прозрачными стеклянными глазами. Альтиметр, указатель скорости, счетчик оборотов, компас, креномер… Прекрасная машина!
В палатку вошел запаренный Нил Семеныч, сиял счастливо:
— Ты чего воюешь? Я приказал: ломать эту машину… Нам ее не поднять! Берем «сопвич». Люкс! Ты пойди погляди…
— Ты как в лавке выбираешь! — усмехнулся Щепкин.
Двое дружно вкатили желтую бочку с бензином, деловито спросили:
— Куда лить, чтобы сразу полыхнуло, комиссар?
— Все равно.
Бойцы выбили пробку, бензин потек по земле, под колодки.
Щепкин отвернулся, вышел.
Из соседней палатки уже выкатили желтый маленький «сопвич», заправляли его горючим и маслом. Третья машина оказалась с разобранным мотором. Ее тоже подожгли.
Стрельбы уже не было. В сторону барака кто-то зло кричал:
— Клади оружие!
Оттуда вышел офицер, в руках у него все еще были карты, очумело огляделся, спросил:
— Кто вы? Откуда?
Когда на станции завопил тревогу паровоз и там поняли, что на аэродроме что-то творится, когда снова пошла частая стрельба на подходах к аэродрому, Свентицкий вышел из барака, оторвал Щепкина от «сопвича»:
— Сходи-ка, Данька… Сам посмотри.
— Что там смотреть? Некогда!
— Ты… сходи…
Щепкин вошел в барак. На зеленом сукне биллиарда желтели шары, из котелков, подвешенных под потолком, капала вода.
Сначала Щепкин ничего не разглядел, но Леон кивнул в угол:
— Там…
Черкизов лежал, скорчившись, откинув руки. На пальце ярко поблескивал перстень. Белое, рыхловатое, словно припудренное, лицо еще сохраняло выражение крайнего изумления.
— Кто его? — спросил Щепкин.
— Говорят, сам себя…
— Трудно поверить.
— Может, тебя узнал? — сощурился Леон.
— А что, страшный?
Леон вгляделся в багровое, обожженное ветрами, худое, с темными провалами подглазий, лицо Щепкина. В серых глазах не было даже ярости, они смотрели тяжело и спокойно. И уже ничего мирного, молодого не было в них.
— Да… — сказал серьезно Леон.
