Сколько здесь, в земле, ржавеет и гниет оружия — наверное, не сосчитать. Монгольские узорчатые стремена, кривые татарские шашки, короткие славянские мочи, червленые щиты с российским гербовым зверьем, кистеньки да копья, оперенные орлиным пером злые стрелы — чего только не приняла земля, бывшая границей русской, ставшая ее сердцем.
Словно сама судьба определила — решать историю здесь, среди безводной плоской степи, на берегах медленной, плавной Волги. Вот и теперь валяются там покрытые ржой, брошенные, неподобранные после страшного боя винтовочки с иноземными клеймами; набита рваными осколками бризантных снарядов, зелеными от яри гильзами земля.
…Мерно гремел мотор. Леон, сидевший за спиной Щепкина, то и дело перегибался через закраину кабины, смотрел вниз. Не выдержав, закричал в ухо Щепкину:
— Где земля, мон шер?
Утюжили небо уже второй час, но разыскать посадочные огни не могли.
Тьма обволакивала густая и вязкая.
Щепкин включил лампочку на щитке, посмотрел на бензомерное стекло, горючее подходило к исходу. Над головою авиаторов высыпали крупные яркие звезды, белела полоса Млечного Пути, расплывался зыбкий, мягкий, как туман, свет. Неожиданно к Щепкину пришло неприятное ощущение. Ему показалось, что земли нет, она исчезла и «фарман» медленно плывет в липкой, прозрачно-черной жидкости, даже не плывет, а просто застыл на месте.
Голову начало кружить, клонить в дрему. Под ногами возникло и замерцало в прекрасном сиянии звезд черное небо. Куда ни смотрел Щепкин — всюду были звезды. Над головой, под ногами, слева, справа. И хотя он страшным усилием воли заставлял себя не, делать глупостей, потому что под ногами, конечно же, была Волга, которая отражала, как черное зеркало, до мельчайших подробностей ночное небо и звезды, но отделаться от иллюзии он не мог.
Страшно, невероятно сильно тянуло рвануть ручку или отдать ее от себя. Только бы исчезло это дремотное, почти наркотическое состояние.
Он прикусил губу, почувствовал боль, по подбородку потекла теплая струйка, но от этого легче не стало. Леон тоже мерно раскачивал головой, перегибался, его мутило.
Щепкин закрыл глаза, круто свернул вправо и, оглядевшись, облегченно вздохнул — небо под ногами пропало. Еле заметное просветление по горизонту, видно всходила — луна, только и позволило держать «фарман» на одном уровне полета.
По высотомеру было ясно, что держится он на высоте метров в шестьсот, но он не верил прибору, потому что чувствовал — земля где-то рядом, невидимая, неслышимая.
