«Фарман» трудолюбиво стрекотал, в опытных руках Леона шел плавно, не вихляясь.
Летели над низкой облачностью, совсем рядом, под плоскостями, плыли пуховые клочья тумана, но сбиться с курса было невозможно, почти каждую минуту в разрывах показывалась свинцовая полоса Волги.
К Царицыну вышли под вечер. В городе уже было включено электричество, неимоверно длинная полоса огней растянулась по всему правому берегу, но солнце еще висело над горизонтом, освещало землю. Видно все было хорошо. На переправе полз паром, рябая от воронок земля окаймляла черту города. Траншеи, нарытые в глине, были пусты. Линия прежней обороны окружала город, четко выделялись ряды проволочных заграждений. У переправы была видна батарея, но на ней тоже не происходило никакого движения. Наверняка артиллеристам было трудно представить, что здесь может появиться красный аэроплан.
На железнодорожной ветке, в тупике, стоял короткий, темно-зеленый бронепоезд, локомотив пускал пары, и они, не расплываясь в безветрии, распухали, словно лопнула зрелая коробочка хлопка.
Щепкину почудилось, что какая-то сонливость и неподвижность владеют городом, хотя он точно знал, что это просто кажется от высоты полета.
Цокают там сейчас по улицам пролетки, надушенные победители катают дам, в сквере гремит духовая музыка, качаются колокола, созывая народ к вечерне.
Развернувшись назад, они прошли над станцией, над пристанями. Никакой погрузки войск, никакого движения не заметили: значит, о высадке полка еще не знают, тревоги нет.
Леон тревожно посмотрел на Щепкина, в его очках отсвечивало закатное солнце. Щепкин понимал, что его беспокоит: еще пять — десять минут полета, и станет совсем темно.
Щепкин забрал из его рук управление, пошел на снижение, потерять из виду полосу Волги значило заблудиться.
Чудные мысли владели Щепкиным. Он никогда не бывал в Царицыне, но сейчас не мог отделаться от странного чувства, что он уже ходил по земле, которая тянется внизу, пил из ладоней здешнюю воду, бил острогой полосатых щук в заводях, спал на песчаных, прокаленных и высушенных летним зноем берегах. «Может быть, кто-нибудь из моих предков бывал здесь? — вдруг подумал Щепкин. — Вот и сидит теперь где-то в глубине мозга эта едкая память?»
Что ж, все может быть! Нет, наверное, ни одного русского человека, судьба которого не была бы связана с этой землей. Шли когда-то сюда, в Орду, русские князья на поклон татарве, везли ясак, полонянок в наложницы, откупались соболями, лесными медами, деньгой. Сгинула Орда, повезли купцы в Персию, через буйное море Хвалынское, ядреное зерно, воск, шкуры — дабы получить за них струйкие радужные шелка, чай в лубяных коробках, неземных запахов и вкусов пряности, дамасское оружие, ковры махорчатые… В тот же час налетала на купечество на быстрых челнах понизовая вольница, потрошила тюки, а вот насчет того, чтобы выбрасывать персиянок в набежавшую волну, — это вранье. Жен иноземных ценили за покорность и смуглую, дикую красоту. Оттого до сих пор в понизовых семьях нет-нет да и скажется заморская кровь. Бегает какая-нибудь босоногая Дуняшка, а стан у нее лозовый, неимоверной гибкости, и с веснушчатой славянской мордашки сверкают раскосо-лиловые, прекрасные азиатские очи.
