— Хм… Так вот об Аггее: хочет он видеться с тобой. Догорает человек, томно ему, скучно на свете. Ты ведь сочинитель, кажется?
— Грешу, — буркнул Фирсов, разочарованно глядя на свои растопыренные пальцы.
Оба замолчали, как бы над раскрытой могилой. Обоюдное недоверие их таяло ежесекундно: чужая могила сближает. Еще не было и слабого веянья дружбы, но Митька уже признал человека в Фирсове, а Фирсов перестал прикидываться тем, чем он не был на самом деле: помогла этому ложь о ребеночке. Фирсову не улыбалось итти в духовники к Аггею, которого он представлял, как страшное извращенье лучшей выдумки ветхого человечества: бога и любви. Аггеем он не хотел сквернить еще ненаписанных страниц, ибо предугадывал, что яд ужасного знания сочится из меркнущих глаз Аггея и заражает как бы духовною чумой.
С деловой откровенностью Фирсов объяснил, что в повести имелось лишь одно вакантное место. (— Для вас, драгоценный Дмитрий Егорыч, — довольно дерзко показал пальцем Фирсов.) Остальные же персонажи существуют для подпевания метаниям героя, на манер как это делалось у древних греков. Аггей загромоздил бы повесть и потребовал бы огромного разбега. Внезапно новое соображение осенило Фирсова; не стесняясь Митьки, он набрасывал в записную книжку новые эпизоды, всплывшие на поверхность сочинительского ума. Карандаш едва поспевал с прытью детского кубаря носиться по бумаге. (Сломавшийся карандаш Фирсов зачинил наспех зубами, и тот в обгрызенном виде еще более неистовствовал.)
— Знаете, я охотно-с! У меня вот тут… — щелкнул он себя по лбу, — очень любопытная родилась идейка. С ним по-людски-то можно говорить?.. или уже только мимикой? Ага? (— Митька тем временем одевался. — ) Что ж, ведь я тоже вор, как и вы… только моих краж не замечает никто!
— Ну, какой же ты вор! — шутил Митька, подавая Фирсову пальто, и тот вдруг охладел, подозрительно наблюдая его движения. — Да еще себя со мной сравниваешь. Ты мировая личность, а меня только в отделениях милиции и знают. Ну, влезай в свою клетку!
Вдруг Фирсов стал задумчив и трезв. То самое, чего добивался ценою унизительных хитростей и бессонных ночей, само лезло на острие его карандаша. Полчаса путешествия по улице они промолчали. Выл вечер, слегка засиненный морозной луной. Недалекий колокол вещал о сретенском сочельнике. Хрусткий скрип подошв сообщал редким пешеходам какую-то подщелкнутую бодрость. В небе с величайшей щедростью были рассыпаны звезды. В домах мерцали тихие светы. Какой-то дурак проехал на велосипеде. А Фирсов нес в голове уже целиком готовую первую главу.
