— Эх, и изображу я их!.. — вскричал он, хватая Митьку за рукав. — Читать будут, точно сквозь лупу станут глядеть. Пальцы их суну прямо в язвы, пускай удостоверятся. Эх, косноязычны мы, и покуда не жжет наш огонь, но все выстроим и еще неоднократно удивим! — Кстати он протер расцарапанные морозом стекла очков.
— Чудак ты, — снисходительно откликнулся Митька. — Шуршишь бумагой и думаешь, что дело делаешь. В бумагу, брат, людей не оденешь!
Но тот увильнул от прямого ответа, избегая противоречить в такую минуту. Втайне Фирсов желал, чтоб путешествие их длилось бесконечно. Сумерки, полные звезд и снега, благоприятствовали его вдохновенью. Ремесленник! Он шел на эту встречу, как на свиданье с любимой женщиной. Можно было подумать, что и впрямь кого-то могла чаровать сиплая музыка аггеева голоса.
На одном из перекрестков Митька крайне дружелюбно (— ибо устраивал эту встречу не без выгоды для себя!) расстался с Фирсовым, дав на прощанье несколько добрых советов и прежде всего адрес, куда должен притти Аггейка.
Закончив труды дня, Пчхов воротился в заднюю комнатушку. Он снял с себя все, что носило след прикосновенья к железу, и вымыл руки каустической содой. Потом надел старенький пиджак, — у прежнего владельца свидетель многих торжественных событий, а теперь верный хранитель пчховского тепла.
В пчховское оконце часто стучали, как в дворницкую: грязное, маленькое, без единого целого стекла. За ним стояло деревцо, про которое веснами догадывались, что это как будто сирень. За деревцом примостилась помойка. Пчхов никогда не мыл окна: оно и без того славно охраняло его непонятную жизнь и от людского любопытства, и от гнусного помоечного дыхания. Солнце никогда не волновало сумерек пчховского жилища своими посещениями. Все солнечное тепло, предназначенное для кривоватого его дворика пожирал соседний дом, сумасшедше утыканный окошками. Солнце мастер Пчхов заменил печкой, которую сочинил по своему подобию. Коренастая, с проржавевшей трубой, она деспотически восседала посреди комнаты, мешая проходу. Она сердилась, когда в нее совали пищу, зато всю ночь отдавала бескопотное, чистое, почти солнечное тепло. А для света имелась керосиновая лампа, раздобытая в куче железного мусора. Мастер Пчхов приложил к ее дырявым бокам немудреное свое искусство, и она, восстав из позора, благодарно и неизменчиво служила ему.
Присаживаясь к печке, Пчхов хозяйственно оглядывал свою конурку и, человек одинокий, неподслушиваемый, говорил сам с собой. Так, он сказал печке, глодавшей толстое полено:
