Частенько по ночам, когда мытарились над столом, взаимно ненавидя друг друга, скрипучее железное перо, жидкие советские чернила и взлохмаченный сочинительский разум, на помощь Фирсову приходила выдумка. Необузданная и лукавая подмога! Она воздвигала ему целые города с подобием солнца и нескончаемыми вереницами улиц, она впихивала туда его самого, и им же самим выдуманные люди потешались над ним, над его творческими недоумениями, над его клетчатым демисезоном. С тоской и злостью глядел однажды той весною Фирсов в печь, как сотлевала в огне полунаписанная повесть и записная книжка, слишком толстая, чтоб сразу мог ее поглотить огонь. Железной клюшкой бил по ним Фирсов, но лениво жевал огонь бумагу и скучные летели искры! Фирсов снова бежал к жизни от драгоценного своего пепла, борясь с самим собой и негодуя на минутную усталость.
В его воображении представлялась как бы площадь, и на ней публично четвертуют (на манер, как это делалось в стародавние времена) человека и вора, Митьку Векшина. Окружившие лобное место толпы в полном молчании взирали, как рассекается на части земное митькино естество. В толпе стоял и Фирсов, в толпе находился и еще один немаловажный зритель, к которому приковалось ныне фирсовское внимание. Появление Николки Заварихина не сопровождалось никаким излишним треском. Он молча пришел из тьмы страны и прилепился к яви. Фирсов лишь в непосредственной близости приметил его зубатую, широкую улыбку.
И в самом деле, никто, кроме Пчхова, не заметил заварихинского вступления. Никого не поразило, что в облупленном уголке, вблизи большого рынка, открылась убогая, всего об одном окошке, николкина торговля. А до той поры целый месяц бегал с галантерейным лотком Николка и скудной прибылью не брезговал. Николай Заварихин примерялся к жизни. Совсем случайно, выйдя на рынок проветриться (— он всегда проветриваться на рынок ходил!), встретил Фирсов торгующего Николку и так этим поразился, что не мог и глаз отвести. Случилось это еще в самом начале весны.
— Чего, гражданин, надобно? Сами желаете обрядиться, аль еще кого? Во, не желаете ли ленту в бороду! — задиристо насмехался Николка и на Фирсова глядел прищуренно, как и на весь мир вообще.
— Расчесочку мне, — оторопело буркнул Фирсов и тут же напомнил Николке про первую их встречу. — Помните, в пивной…
— Мираж… все шалость одна была! Вот только теперь за дело принялся. Да что! Всю лавочку на брюхе таскаем, — отмахнулся Николка и тут же самым деловым образом стал расхваливать достоинства своего товара. — Вот эту возьмите, гражданин. Заграничное дерево пальма, на теплых реках растет! (— Ему тоже, видно, приходилось выслушивать пчховские рацеи о дереве, но он приспособил их ко своей простецкой коммерции. —) Как раз по бороде вам будет, чешите да чешите… Ежели со скуки, так удовольствие одно. Заверяю вас, благодарить прибежите… — он принижался, потому что слишком презирал разлохмаченного своего покупателя. — Первейший сорт, секретно продают. Я да еще Пухвостов Зотей Василич (— может, примечали старичка?) только и торгуем, больше ни-ни! Из березы, по секрету сказать, точут да лачком потрут, и рубль цена, а я с удовольствием и за полтинник! (— Странным образом, к нему и шло и не шло его ловкое торговое подвиранье.)
