— Ладно, давай уж пальмовую! — махнул Фирсов, дослушав до конца.
Недолго потаскал на брюхе свою походную лавчонку Заварихин. (Один раз Фирсов видел его всего обвешанного пестрыми детскими игрушками. Деревянное благоухание источалось от Николки, и сам он был похож на букет полевых цветов. Рядом с ним стоял Чикилев и покупал что-то для Клавди. Фирсов потому и не подошел, что не хотел встречаться с Чикилевым. —) Новооткрытая лавочка на облупленном углу называлась «Коробейник», и из окна ее, поверх всякого хозяйственного хлама, выглядывал сам Николка. Фирсов зашел, но у Николки уже появился острый властительный холодок. Каждое незначащее движение сопровождал он каким-то особым самоуничижительным, но спокойным достоинством. «Премного осчастливлены посещением, а и помрете — переживем как-нибудь!» — что-то вроде этого звучало в заварихинском голосе. А Фирсов видел, кроме того, и спрятанную большую силу, силу полой воды, когда она с многоверстного разбега обрушивается на плотину.
— Весна! — вздыхая, присел на прилавок Фирсов. — Вот уж и жарко стало…
— …потом лето настанет, тоже очень невредно, — поддержал Николка. — В деревнях пашут-с. На егорьев день, тут соха резвая! Опять же травки растут, птички им подпевают… Небось, на дачку поедете, птичек послушать? Поехали бы, занятно, который непривыкши, — насмешливо городил он, в который уже раз перетирая тряпочкой дешевые одеколоны на окне.
Многократно посиживали они эдак, прекрасно разумея друг друга и нисколько друг другом не тяготясь. Однако глазастый Фирсов не упустил из внимания, что уж как-то непомерно быстро оброс товарами Николка. Везде они укрывались по уголкам, по полочкам, по самодельным ящичкам. В полдни, когда солнце стояло над самым рынком, сочный луч его обегал заварихинскую лапку. И точно по волшебному мановению кудесника оживали в углах заварихинские сокровища яркими ситцевыми или шелковыми огнями. Фирсов догадывался, что тут не обошлось дело без темной, по тому времени, игры, но он не хотел дознаваться далее. Ему любо стало бездельное и частое сидение в пахучей ситцевой тишине, которую неторопливым дозором оползает пыльный солнечный снопик.
С переездом в город на вечное жительство крайне видоизменился Николка. Еще вчера был немыслим он без оранжевого, скрипучего кожана. И вдруг точно кожура спала с прорастающего зерна. Николка приобрел кожаную куртку, мода тех лет, и затейную, полосатую кепку; только пышно вышитая рубаха свидетельствовала ныне о крутом его родстве и вкусе. Зерно проросло, пустило корень в асфальтовую щелочку, укрепилось и потянулось вверх. Щелеват был асфальт, поизносившись за минувшие годы.
