… (— Так, очевидно, звал он в те годы бабушку. —) Теперь уж я все игрушки могу купить, да поздно, все смеяться станут. Все Петей я был, а тут стал вдруг Петр Горбидоныч! — Голос его зазвенел, забился, заскребся, а Зинка стояла за дверью с брезгливой улыбкой. — Спи, девочка, сии…
— А где мама? — спросила девочка, засыпая.
— Она в пивную ушла… она поет там, — примиренно шептал Чикилев.
— А почему она дома не поет? — не унималась девочка.
— Ей не хочется дома петь… спи, спи! И вот стал я Петр Горбидоныч, вырастил зубы себе, стал в жизни стараться… И тогда дали мне орден, медальку такую, носить на груди по праздникам. «Надену, — думаю, — медальку, и все меня уважать станут». А тут случилось такое, что все медальки стали ненужны. И если я сейчас надену медальку, все станут смеяться. Люди любят посмеяться. Всякая беда кому-нибудь приносит веселье. Ты спишь? Ну, спи, спи…
Гадливо морщась, Зинка вошла в комнату, не глядя на вскочившего Чикилева.
— Завтра общее собрание… насчет водопровода… и текущие дела! — сообщил он с лицом желтым и перекошенным от неловкости.
— Развлекаешься? — сурово усмехнулась Зинка. — Зачем ты мне, Петр Горбидоныч, девчонку портишь?
— Сочувствия искал… — жалко произнес Чикилев. — Душа у всех махонькая стала, всеобщее сужение души! А дети еще могут понять, пожалеть могут. Э, лучше б было, если б совсем она отмерла у людей, душа. В петлю из-за нее лазают! — глухим шопотом прибавил он, но вдруг сморщился и побежал к двери, прежде чем Зинка сама успела выгнать его вон.
Тотчас по написании первой части своей повести Фирсов встал перед затруднениями. План вещи требовал непременного уменьшения количества персонажей, чтобы тем значительней приходился на Митьку удар. Тогда Фирсов выхватил в мучительном порыве сочинительского терзания Матвея, зинкина брата, и Леньку Животика, чему в немалой степени способствовала и сама явь. (Матвей уехал на практику, а Ленька попался на глупом предприятии и на долгие сроки был выключен из жизни.) Он уже собирался поженить Стасика на митькиной сестре, а Митьке устроить благодетельный (— для повести!) побег, как вдруг нахлынула жизнь и разрушила все фирсовские хитросплетения.
Фирсов любил жизнь, острый ее и грубый запах, терпкую ее вкусовую горечь, ее ажурную громоздкость, самую ее мудрую бессмысленность любил. Его записная книжка с изуверством зеркала отпечатлевала всякую ничтожную мелочь, и все в ней было чудом, не повторяемым никогда. Чудом была трава на благушинской мостовой и тополевый пух, порхавший в тот месяц над городом; чудесен был даже крик петуха, ничему не удивлявшегося. (О, как несложно отражался Фирсов с его метаниями в петушьем миросозерцании!) Взволнованно мечась в лучах житейских событий, сочинитель этот не разбирался в их цветах и из игры их он не выводил никаких нравоучений. Его упрекали в холоде, когда он был самый жар. Но не совсем неправ был критик, утверждая, что на его плавильнях даже из скверного отброса выплавлялись якобы золотые сплавы. (Фирсов защищался, когда сказал в конце первой части: «Река прекрасна даже и ночью, когда голубого в ней только щепоть света от отраженной звезды».)
