— Плоха та радость, которую назавтра и позабудешь… — рассеянно усмехнулась Зинка и только тут заметила на девочке своей соломенную шляпку, дешевую, но очень приятную, если бы только не ужасный зеленый бант. Петр Горбидоныч Чикилев обожал зеленое.
Зинка мрачно глядела на девочкину обновку, этот упрек ее материнскому неряшеству. Чикилев умело осаждал неприступную крепость, и хотя еще не решался на штурм, но уже испытывал подходы.
— Детей любить надо… они цвет жизни; везде развесил бы я такие надписи! Хотя нонче дети все больше прямо с ягодок начинаются… — и он уже собрался уходить, но на минуту как бы приклеился к порожку. — Непутно, заметьте, дождичек каплет, а девочка в дырках бегает…
— Да уйдешь ли ты, плохой ты человек! — вскричала Зинка.
— Я спешу, я спешу… характерно, я всегда спешу! — бережно притворяя за собой дверь, бормотал Чикилев.
Тогда Клавдя заплакала, точно Зинка собиралась лишить ее радости, и матери стоило большого труда утешить дочь. В последующие дни она ревниво подглядывала, как девочка чистит чикилевские подарки, предварительно дыша на них или выдумывая другие трогательные заботы. Отношение к ней Зинки стало неровным, пугающим, но девочка покорно принимала и гнев зинкин, и ласку, потому что по развитию была старше своего возраста. Одновременно Зинка замечала, что при Петре Горбидоныче она способна была даже на шалость; румянец оживления набегал тогда на бледные клавдины щечки. Зинка с брезгливостью видела, как Петр Горбидоныч, воровски, торопясь и волнуясь, подбирал ключи к девочкину сердцу.
Как-то ночью, в начале июня, наружная дверь оказалась незапертою. Зинка бесшумно прошла по коридору, но не вошла в комнату, заслышав там голос Петра Горбидоныча. Ей показалось, что Чикилев рассказывает девочке сказку, укладывая спать. (В последнее время Чикилев добровольно принял на себя еще и эту обязанность.)
— …я рос вот тоже тихим, маленьким, и все меня обижали, потому что я рос тихим и маленьким. У меня даже и кулачков не было, — ничего. Моя мама сбежала с дяденькой, а папа с тетенькой, и я жил у бабушки. Бабушка мне говорила, что мама умерла. Мы бедно жили. У нас был кот, он ел в помойке и был самый толстый. А людям из помойки нельзя,— все будут смеяться…
— И орехов не было? — спросила девочка странным голосом.
— Ничего не было, даже хлеба. Я холил играть к одному мальчику, у него было много игрушек, гора. Он выбежит, бывало, а я вдруг начну игрушки целовать. Потому что мне тоже хотелось иметь их. Но я никому не рассказывал про это, потому что люди называют это завистью, а это была только обида. Когда бабушка умерла, меня взяла к себе мама. Она меня не любила, она уж выпивала тогда, потому что ее новый дядя сбежал с новой тетенькой. Я тогда бабушке на бумажках писал письма и клал за образа. Все думал, что прочтет
