Ах, кавалер мой,
Ах, элегантный!
Такой пи-пи,
Такой ка-ка, —
Такой пикантный!..
— запомнилось Зинке. А солнце тем временем садилось за какой-то широченный дом, — не то казарма, не то больница. С непреоборимой зевотой Зинка вставала и шла к Бундюковой пить чай.
В начале лета Матвей уехал на практику. Сестра провожала его с радостью, даже дала денег, чтобы не голодал первое время, пока не всосет его в свою утробу жизнь, — даже напекла ему на дорогу пекушечек и перечинила белье, даже всплакнула, когда Матвей подошел прощаться.
— Толстая и нескладная ты, на корнеплод похожа, в бога веруешь… нет тебе места в будущей жизни, но добрая, добрая. Прощай! — тронутый зинкиной заботливостью, говорил Матвей, но от объятий отстранился. — Не плачь обо мне, родство наше — простая случайность! Будь жива и весела, вора своего брось, потому что он, кроме прочего, и лодырь. Не провожай — не люблю.
Под конец он сам расчувствовался, не предугадывая, что завтра же Зинка вытащит ящики его на кухню и купит новую железную кровать… Маневр этот был тотчас же подмечен Чикилевым. Новая кровать в доме повергла его сперва в тягостные размышления, затем в нечто среднее между печалью и гневом и потом сразу в этакое, наступательное настроение. Медлить становилось нельзя, но повышенной деятельности своей он придал оттенок совершенно безупречный. Внезапно принес он девочке очень неплохой башлычок, а в скорости после того башмачки с калошками. Правда, башлычок приходился не по сезону, но Петр Горбидоныч провидел будущую зиму. К башлычку, кстати, был приложен пакетик снадобья против моли.
За пустую прихоть приняла Зинка и чикилевское намерение ежедневно прогуливаться с девочкой. (Они ходили гулять к самой окраине, где было больше деревьев, и Чикилев все время твердил с настойчивой нежностью: «Дыши, дыши… как мимо дерева проходишь, так и дыши!») Через неделю, вернувшись раз с прогулки, они торжественно вошли в комнату и стояли молча. Чикилев хихикал, а девочка вся сияла и была такая тихая, как будто боялась неосторожным движением спугнуть свою радость.
— Чему больно радуетесь-то? — встретила их мать.
— А вот, с прогулочки явились… — потирая руки, наводил таинственность Чикилев. — Характерно, вот вы сказали о радости! Радость, заметьте, везде есть. Человек ее сам находить обязан. Да вот мы дня три назад с одним нехорошим дядей в трамвае ехали. (— Клавдя спрашивает: «А где у дяденьки носик?» А я отвечаю: «В карманчике носит!») Всю дорогу глядели на него, а ведь не заразились: вот вам и радость. — Чикилев весь подрагивал от прекраснодушия и слова произносил особенно плоским голоском. — Финагент один у нас помер, сослуживец мой, Филимонов, рыжеватый такой… свежей белужки поел и помер. А ведь мог бы поесть и я? Заметьте, мой возраст уже не легкомысленный. Вторая радость! У меня всякий день радостный… я не жду, пока она меня сама ровно холодной водой из ушата окатит. А я ее сам, сам…
