!) и хоровым многоголосым исполнением Интернационала.
И посейчас по ночам мне, случается, снятся все эти пламенные революционеры, несгибаемые большевики, верные сподвижники и неутомимые продолжатели великого дела коммунизма…
До сих пор в моей исповеди я неукоснительно придерживался фактов, имевших место и время.
Но, однако ж, теряюсь, когда меня расспрашивают о моих ощущениях от Сталина в гробу.
Ощущения сложные – если одним словом.
Долгие годы я тщетно старался стереть из памяти ту поистине нестерпимую картину, что предстала моему взору, едва я отважился заглянуть внутрь вожделенного саркофага.
Много лет я молчал, щадя чувства людей, любивших покойника (впрочем, я не встречал отщепенцев, не любивших покойников!).
Втайне, про себя я надеялся, что кто-нибудь из миллионов граждан, видевших Сталина в гробу, однажды расскажет, что видел.
Однако правдивых свидетельств я так и не обнаружил.
Похоже, кому-то не хочется правды.
Короче, в дубовом гробу на месте любимого вождя бездарно ютился, облепленный червями, будто грязью, старый, вонючий, облезлый и мерзкий козел…
Пока мы добрались обратно до наших тюремных одежд, брошенных как попало на Кремлевской набережной, миновали засушливое лето, дождливая осень, наступила суровая зима.
За год похоронных мытарств, питаясь лишь тем, что нам Бог посылал (вороньим посевом, считай, вперемешку с мышиным говном), мы слегка отощали и выглядели неважно.
Многие из нас в холода отморозили уши, носы и конечности; кому-то еще в толчее повредили ключицы; кто сам мог ползти, а кого-то тащили на себе; других оставляли на дороге, уже за ненадобностью…
Все эти лишения лично на мне отразились не сильно.
Разве что – подрос я, возмужал.
Не всем повезло выживать с колыбели…
Я сам уцелел и еще к месту сбора каторжан вынес на себе добрейшего Илью Владимировича Воньялу-Нинел, пережившего у гроба Иосифа Виссарионовича Сталина-Джугашвили сердечный приступ и еле стоявшего на ногах.
Сколько он ни молил меня его бросить – я упрямо тащил его на себе в стужу и зной, как самого близкого и дорогого друга.
То был мой долг (а не подвиг) за его удивительную человечность и сочувствие ко мне.
Я тогда и представить не мог, кем на самом-то деле оказался этот щупленький старичок по имени Илья Владимирович Воньялу-Нинел.
Пока же скажу: он был третьим по счету, кто был со мной добр (после Галимуллы и Бориса Иоанновича Розенфельда)…
Лохмотья, что я торопливо напялил, представились мне праздничным королевским одеянием.
