Я даже замедлил ход, решив, что ослышался: как могли его хоронить, когда он тут рядом со мной?
– Р-разговор-рчики, с-суки, в с-стр-рою! – послышался рык генерала по кличке Бешеный Пес.
Оглянувшись, я вдруг обнаружил поросшее свалявшейся шерстью чудовище с туловищем собаки и головой человека.
– Ан-ну, р-рот н-не р-раз-зевать! – злобно брызжа слюной, прорычал барбос.
Все же прозвища и имена к человеку случайно не пристают: действительно, без парадного генеральского мундира с золотыми погонами и фуражки с кокардой он натурально выглядел псом…
Наконец, миновав блокпосты, где нас трижды подвергли досмотру (вплоть до интимных зон), мы мало-помалу влились в печальную очередь алчущих лицезреть усопшего вождя.
Процессия двигалась медленно, по сантиметру в час.
Лучшие граждане СССР почитали за честь задержаться у гроба с покойным и поделиться с ним планами.
Менее уравновешенные и более искренние тут же, на месте кончали с собой.
Так, маршал Смерть с Бешеным Псом в отчаянии бились о гроб головой, покуда из них не вытекли мозги.
Самоубийц хоронили немедленно там же, под Лобным местом, в большой братской могиле.
Время, со слов незабвенного Блеза Паскаля, не знает остановки и неумолимо течет себе из Ничто – в Никуда.
Знойный август висел над столицей, когда подошла моя очередь замереть возле смертного одра величайшего из людей.
Я о многом успел передумать во все эти ночи и дни и даже что-то осмыслить:
– что этот мир, например, полон людей и что люди все разные (особенно это заметно, когда они неодеты!);
– что горе людей объединяет (особенно такое, как смерть Иосифа Виссарионовича Сталина!);
– что не хлебом единым жив человек (мы не ели, не пили несколько месяцев – и, можно сказать, ничего!);
– что солнце для всех светит одинаково (правда, не всем от того одинаково тепло!);
– и что день лучше ночи…
Еще на подходе к Лобному месту я разглядел в скорбящем кругу членов сталинского Политбюро – застывших у гроба Лаврентия Павловича Берия, Никиту Сергеевича Хрущева, Лазаря Моисеевича Кагановича, Георгия Максимилиановича Маленкова, Климента Ефремовича Ворошилова (вспоминаю, естественно, самых любимых и почитаемых в народе).
Стояли они, как им было завещано, без одежд, по уши в вороньих какашках, и отчего-то уже не улыбались.
Я их легко узнал по портретам, висевшим повсюду на улицах, в парках, на стадионах, площадях, вокзалах, станциях метро, в подземных переходах, школах и тюрьмах.
Любой урок в нашей школе – будь то чистописание, химия или физкультура – непременно начинался демонстрацией слайдов с изображениями всех этих руководителей партии и правительства, а заканчивался клятвами верности (
