— Знаете что, Клавдия Ивановна, я, пожалуй, временно конфискую этот документ для проверки личности вашего постояльца. Если объявится — так ему и передайте. Потом повесткой вызовем в милицию, а заодно и ваш вопрос постараемся решить. Если внушение не поможет — будем применять к дебоширу более строгие меры.
— Вот спасибо, сынок! Я ж за тебя молиться теперь буду!
— Не надо молиться, ваше дело — вовремя докладывать о творящихся безобразиях. И не поселять у себя жильцов без соответствующего оформления документов… Ох, что-то есть так хочется!
— Так я быстро кашку пшенную с молочком утренним сготовлю, у нас тут поутру разносит крестьянка из Бутово.
— А что ж, не откажусь. Премного благодарен за вашу заботу. Я у вас тут, получается, и сам словно постоялец, вечер да ночь провел.
— Вот кабы все были такие постояльцы — и слава Богу!
— И еще платили бы, — усмехнулся я.
— Дык жить-то надо, куды ж деваться, на пенсию, что артель платит, разве ж проживешь?!
— А что за артель?
— Дык я ж тридцать лет, почитай, на «трехгорке» проработала, они и платят из фонда.
— На «Трехгорной мануфактуре»?
— На ей самой, будь она неладна.
— А что так?
— Дык сама там все здоровье оставила, еще и мужа моего, Степана Лексеича, мануфактура эта в 21-м забрала: попал в ситценабивной станок, когда уж вытащили — одни кровавые ошметки.
Тут Клавдия Ивановна снова со вздохом перекрестилась, теперь уже на черно-белую фотографию в рамке, на которой была изображена она же в возрасте лет тридцати, с платочком на голове, рядом с усатым мужиком картузе, выглядевшем куда старше.
— Мы ж с ним оба с Псковской губернии. Приехали в Москву аккурат к войне с японцами, да и устроились на мануфактуру. Подвальчик вот себе заработали на пару комнатушек. Детей двоих родили, сына с дочкой, ну энто еще до революции, они уж разлетелись. Дочь за военного вышла, они на Дальнем Востоке сейчас, а сын помер, под поезд попал, царствие ему небесное, Володеньке моему.
Опять перекрестилась, теперь уже на общее фото, где были изображены все члены семьи. — Чивой-то я разговорилась, пойду кашу готовить.
Оставшись один, я, с оглядкой на дверной проем, принялся рыться в вещах постояльца. Так, опасная бритва — вещь полезная. Обмылок дегтярного мыла в плотной бумаге — тоже сгодится. Это все вместе с удостоверением личности втиснулось в планшет, который я вместе с формой и оружием позаимствовал у Шляхмана. И кое-какая одежонка имеется. Причем, что приятно, на вид вроде бы мой размер. Натянул на гимнастерку пиджак… Слегка маловат, но без гимнастерки, думается, будет свободнее. Снял, отложил в сторону. Вот и сорочка, большой отложной по моде воротник относительно чистый — откладываем к пиджаку. Брюки… Приложил к себе — коротковаты, по щиколотку, а на дворе не 60-е, стиляг еще нет, тут мужики, как я заметил еще по прибытии в прошлое, форсят в просторных штанах.
