Я нахмурилась, это показалось ей достаточным знаком, и она зашептала, склоняясь надо мной:
— Олеся, Головянкин мертв, из Кабула прилетает комиссия, тебя отдадут под трибунал. Барсук вытащил тебя с того света, он Сотворил чудо — ты будешь жить, обязательно будешь… но ребенка не будет — вообще, никогда. А еще тебя ждет трибунал, суд, тюрьма. Олеся… сейчас нас начнут грузить… Я поменяла документы. Я не знала, как тебе помочь, а тут девушка с фактически тем же ранением, что и у тебя. Единственное — другая группа крови. Но я подправила историю болезни и приписала тебе амнезию. Жетон я тоже поменяла. Ты теперь Изабелла Валерьевна Томас, слышишь, Олеся? Ты Томас Изабелла Валерьевна, запомни. Бригада Шаталина. Она полгода служила и попала под обстрел… В госпитале ничего не говори, молчи и все, у тебя шок, амнезия от кровопотери. Тебя комиссуют. Уедешь к нам, я напишу маме, она тебя встретит, поживешь пока под чужим именем, а потом я вернусь и что-нибудь придумаем… Мы грузимся, потерпи.
Я смотрела на Вику, силясь понять, что она говорит.
Меня погрузили на борт, рядом села Вика:
— Они улетают. Ты, твое прошлое там, история болезни, жетон. А ты теперь раненая Изабелла Валерьевна Томас, — шептала в самое ухо.
Какая Томас? Что за бред?
Мы набирали высоту, качнуло. Вика сжала мне ладонь:
— Держись, ты должна жить… Что же ты натворила с собой! Дождись меня, ноги в руки — и домой, а там решим. Главное, чтоб тебя не посадили из-за какого-то урода. Ты, главное, молчи в госпитале, это никого не удивит… а вы похожи с Изабеллой.
Что-то грохнуло, послышались минометные залпы, потом взрыв. Вика прилипла к иллюминатору.
— Второй борт накрыли…
Наш самолет качнуло, и меня скрутило от боли.
— Изабелла, ты — Изабелла. Терпи, она мертва, а ты жива. Забудь все, что было. Я умоляю тебя, подруга, послушай меня, не выдай, а то и я с тобой, под трибунал… ради меня, сделай всё, как я говорю.
Уже теряя сознание от болтанки, я подумала: какое имеет значение все, что говорит подруга?
Ведь Павла нет, значит, нет и меня.
В Кабульском госпитале я пролежала чуть больше месяца и превратилась в законченного интраверта. Я не разговаривала вообще. Не хотела. Мне хватало внутренних диалогов с собой и Павликом. Зачем я жила? Я не задавалась этим вопросом, мне казалось вполне закономерным, что меня не приняли на тот свет, оставив мучиться на этом, отрабатывать вину, а значит, я должна дышать, смотреть, слышать — жить. Впрочем, можно ли назвать жизнью жизнь растения? Меня кормили, я ела, говорили «иди» — шла. Со мной мучились, пытаясь вызвать на разговор, я упорно молчала и лишь кивала или мотала головой, но даже не смотрела в глаза.
