Как просто: спасти любимого, предав и его, и себя, и отправить на смерть другого.
Мое сердце перестало стучать от одной мысли, что Павел погибнет. А цена его жизни — жизнь другого и мое унижение.
У меня скрутило живот и сдавило горло от невозможности сделать выбор. Как я буду жить, совершив подлость? А как будет жить Павел?
Но если он погибнет, я не смогу жить, зная, что могла спасти его и не спасла. Я честная, а он мертвый?..
Нет, пусть подло, низко, мерзко, но это будет мой грех, моя вина, и я смогу с ним жить, если будет жить Павел. Но разве смогу? Смотреть в глаза Павлику? На себя в зеркало? Что-то говорить, объяснять? Жить, как жила?
Я застрелюсь…
— Ну, все, хватит думать. — Головянкин швырнул меня на стол. Я пыталась дернуться и была прижата за шею, лицом в карту.
Головянкин взял меня, как последнюю шлюху. Впрочем, я и была шлюхой, хоть и отрабатывала не деньги, а жизнь. Стиснув зубы, смотрела на карту Афганистана и не чувствовала ничего, кроме пустоты и отвращения к себе самой, к замкомбригу и сектору с изломами гор и дорог, квадратиками, обозначающими здания, а значит, людей, жизнь, и надписью черными жирными буквами — Кандагар.
Когда все закончилось, я молча и быстро отпечатала другой приказ на Левитина, отдала не глядя Головянкину и вышла. Мне хотелось вымыться, но душу не отмоешь. Я зашла в медпункт, прошла, не заметив Вику, и хлопнула дверью санкомнаты. Меня стошнило.
Не помню, как я очутилась в процедурной и снова стояла над раковиной, умывалась, а рядом были Рапсодия и Вика, и обе смотрели на меня и молчали. Первой не выдержала Вера Ивановна. Обняла меня за плечи и силой увела от раковины, усадила на кушетку.
— Крепись.
Я моргнула, непонимающе уставившись на нее, вопросительно посмотрела на Викторию. Та всхлипнула, глаза наполнились слезами:
— Их всех. Всех…
— Что всех, кого? — Мне стало холодно.
— Вчера к ночи две группы бросили в горы, старшего лейтенанта Шлыкова и Левитина, — тихо сказала Рапсодия. — Разве ты не знала?
Я закаменела — так вот почему Павел вчера не пришел, вот почему так тихо с утра в штабе и скорбно, и пахнет самогонкой со специфическим запахом жженой резины. Значит, у комбрига и начштаба поминки, а Головянкин…
— Паша жив.
— Олеся, чудес не бывает. Ты же при штабе, должна знать, что в живых осталось семеро солдат.
— Все?! — до меня никак не доходило. Я не знала, как это было ни странно.
— Все. «Вертушка» хлопнулась. Прямое попадание… Его нет, Олеся!
