У каждого свое счастье.
Я отвернулась к стене и с головой укрылась простынею.
В комнату постучали, скрипнула дверь. Я хотела сказать посетителю все, что думаю, не стесняясь в выражениях, но увидела Пашу. Он в нерешительности застыл у входа, обнимая какие-то банки, фляжку.
— Ты?
— Я, — заверил. Сгрузил провиант на стол и подошел ко мне. — Гостинцы принес.
— Вижу, спасибо.
— Мелочь, — поморщился он и присел напротив меня, пододвинув табурет. Минута, десять — а он молчит и только смотрит. Потом взял мою руку и давай ладонь изучать, пальцем водить. Я не отдернула. Павел осмелел и поцеловал ее нежно, чуть касаясь, потом каждый пальчик и улыбнулся мне смущенно, как мальчишка. У меня слезы на глаза навернулись.
— Не плачь, Олеся, — отер слезу и вздохнул. — Олеся… У тебя даже имя теплое, как солнышко.
— Кандагара?
Павел опустил взгляд:
— Война, Олеся. Она всех перемалывает, мужчин, женщин, детей, стариков. Мы на ней звереем, вы…
— Опускаемся?
Он мотнул головой:
— Ломаетесь.
— Я не сломалась.
— Не ты. Но если о тебе говорить, то… лучше б ты уехала, Олеся.
— За этим и пришел?
— Нет, конечно, нет, — мотнул головой. — Наши братьев поминать собрались. Тебя приглашают. Пойдем?
Я зажмурилась:
— Нет. Не могу, извини.
— Плохо?
Я прислонилась лбом к его груди и вздохнула:
— Не то слово. Реву и реву.
Ему мне было не страшно признаться, я отчего-то верила — он правильно поймет. И он понял. Погладил по голове, еле касаясь, и прошептал:
— Ты женщина. Хорошо, что еще можешь плакать, а мы… Душа высыхает, Леся, вот что страшно.
— Это пройдет?
Он долго молчал, видно подбирал слова или лояльные фразы, а выдал:
— Не знаю.
Я закрыла глаза, найдя покой у его груди, и слушала, как бьется сердце Павлика. Мне было спокойно от его чуть учащенных, но мирных тактов. Теплые губы накрыли мои. Жаркий и в то же время нежный поцелуй был мимолетен в своей бесконечности. Впрочем, я понимала, что нельзя прожить жизнь в объятиях Павла, паря в невесомости его поцелуя. Но именно это и вызывало сожаление.
Возможно, если б он пожелал большего, я бы не воспротивилась, но так же возможно, что потом о том пожалела. Но Павел, видимо, почувствовал это и ушел, оставив в памяти лишь вкус его поцелуя.
На войне все становятся провидцами.
Шли дни. Боль от потерь, страх, осознание грязной сути войны и твое бессилие перед ней осели мутным осадком на душе и от каждой следующей потери лишь все больше превращались в камень. Все, что мучило меня, не отболело и не ушло, оно срослось со мной, изменяя подспудно и меня, и мои взгляды, и мир вокруг. Он уже не цвел, как орхидеи, не дарил тепло и яркость красок одним своим существованием, но еще и не отталкивал циничной правдой. Я любила и, наверное, это меня спасало, а то, что я любила благородного, честного и сильного человека, еще и защищало от ошибок и боли обид.
